Глава четвертая
«ПЕСНИ» И «НОВАЯ ЗЕМЛЯ»
1
Идеология и социальная психология русского крестьянства до недавнего времени изучались в основном на фактах, относящихся к открытым классовым протестам. Но общественное сознание крестьянства проявлялось и в таких сферах крестьянской жизни, как религиозные представления, культура, народное искусство, быт. В советской исторической науке уже указывалось на недостаточную изученность «роли религии и сектантства» в «истории классовой борьбы крестьянства»[1] [История СССР. 1979. Май–июнь. С. 66].
Для нас большой интерес представляют сектантские увлечения Николая Клюева, его путешествия по России. С. А. Зеньковский, автор книги «Русское старообрядчество», в разделе о бегунах, самых радикальных старообрядцах, вспоминает и Клюева: «Одним из последних хорошо известных бегунов, с восторгом принявших в 1917 году революцию и Советскую власть, был талантливый поэт Клюев, сам проведший немало времени в странствованиях по России и за границей»[2] [Зеньковский С. А. Русское старообрядчество. Мюнхен, 1970. С. 470. Следует уточнить: за границу Клюев не выезжал].
«Вытегорский отшельник» продолжал вести необычный для интеллигента и даже простого русского мужика образ жизни, всем своим поведением подчеркивая приверженность старообрядческим верованиям и укладу. Это был путь, который тоже преследовался правительством. В результате возникали конфликты, принимавшие иногда серьезный характер. В 1907 г. Клюев был призван на военную службу в Выборгский пехотный батальон. Вместо того чтобы беспрекословно подчиняться казарменным порядкам, навытяжку стоять перед офицерами и крепко держать в руках винтовку, новобранец вступает в пререкания и оказывает неповиновение начальству. В 1923 г. Н. И. Архипов со слов поэта записал его воспоминания о солдатской службе. Приведем из них несколько любопытных фактов. Клюев рассказывал: «Когда пришел черед в солдаты идти <...> сдали меня в пехотную роту. Сам же про себя я порешил не быть солдатом, не учиться убийству, как Христос велел и как мама мне завещала. Стал я отказываться от пищи, не одевался и не раздевался сам, силой меня взводные одевали; не брал я и винтовки в руки. На брань же и побои под микитку, взглезь по мордасам, по поджилкам прикладом – молчал. Только ночью плакал на голых досках, так как постель у меня в наказание была отобрана... Сидел я и в Выборгской крепости (в Финляндии). <...> Одиннадцать месяцев в этом гранитном колодце я лязгал кандалами на руках и на ногах»[3] [ГЛМ, ф. 118]. Клюев, как видно, мотивировал свое поведение несовместимостью христианского человеколюбия со службой в царской армии. Но упорное нежелание быть участником возможного кровопролития в такое время, когда армия сплошь да рядом использовалась правительством для кровавой расправы, вполне понятно и без ссылок на учение Христа.
Если на побои Клюев отвечал молчанием, а по ночам плакал, то как поэт он но молчал и отнюдь не склонен был к скорбным излияниям. Именно в Выборгской тюрьме и затем в Николаевском госпитале в Петербурге, куда Клюев был переведен в январе 1908 г. и где по состоянию здоровья был вскоре признан негодным к военной службе, он пишет стихи, свидетельствующие об умении их автора подавлять личные страдания и защищать человеческое достоинство. Некоторые стихотворения той поры удалось даже напечатать. Так, в журнале «Трудовой путь» (1907. №9) появилось стихотворение «Казарма», содержавшее мотивы политического протеста:
И часто в тишине полночи бездыханной
Мерещится мне въявь военных плацев гладь,
Глухой раскат шагов и рокот барабанный –
Но рядом клик другой могучее сторицей,
Рассеивая сны, доносится из тьмы:
«Сто раз убей себя, но не живи убийцей,
Несчастное дитя казармы и тюрьмы!»
Другие стихотворения, самые «бунтовские», естественно, оставались в бумагах поэта. Одно из них («Горниста смолк рожок... Угрюмые солдаты...») Клюев послал Александру Блоку, надеясь, что тот поможет его опубликовать. Стихотворение это было явно нецензурное и, судя по всему, не появилось в печати. Заключительные строки его звучали как прокламация:
Казарма спит в бреду, но сон ее опасен,
Как перед бурей тишь зловещая реки, –
Гремучий динамит для подвига припасен,
Чуть только над землей, предтечею рассвета,
Поднимется с низин редеющий туман –
Взовьется в небеса сигнальная ракета,
К восстанью позовет условный барабан.[4]
Свет истинной веры и способность к сопротивлению более всего сохранились, как считал Клюев, в среде раскольников. Сама попытка опереться на старообрядческие слои населения в интересах социального освобождения народа не была просто наивной затеей, но имела глубокие исторические корни. Протест против самодержавия, помещиков и капиталистов именно в религиозной форме был свойстве крестьянским массам и после 1905 г. Клюев не терял надежды, что в этой борьбе старообрядцы будут на стороне революции. Безусловно, он переоценивал социальную активность старообрядцев, как и вообще крестьянства. В. И. Ленин указывал, что в годы подготовка первой русской революции «... меньшая часть крестьянства действительно боролась, хоть сколько-нибудь организуясь для этой цели…», тогда как «большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала "ходателей" – совсем в духе Льва Николаича Толстого!»[5] [Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 211].
Все эти сложные противоречия нашли отражение в поведении и творчестве Клюева. Он «боролся», принимал непосредственное участие в революционном движении, «резонерствовал и мечтал», «плакал и молился», но никогда не писал прошений царю. Он и к старообрядцам пошел, чтобы сколько-нибудь «организоваться», послужить избранной ранее цели.
Встав на путь разрыва с официальной церковью и буржуазным обществом, Клюев решил последовать за Леонидом Семеновым и Александром Добролюбовым. В письме к Блоку в апреле 1909 г. он доверительно сообщал о своем намерении: «Я не против этого всего усовершенствованного от электричества до перечницы-машинки, но являюсь врагом усовершенствованных пулеметов и американских ошейников и т. п. – всего, что отнимает от человека все человеческое. Я понимаю Ваше выражение "неразлучным с хаосом"; верю в думы Ваши, чувствую, что такое "суета" в Ваших устах. Пьянящие краски жизни манят и меня, а если я и писал Вам, что пойду по монастырям, то это не значит, что я бегу от жизни. По монастырям мы ходим потому, что это самые удобные места: народ "со многих губерний" живет праздно несколько дней, времени довольно, чтобы прочитать, к примеру, хоть "Слово божие к народу" и еще кой-что "нужное". Вот я и хожу и желающим не отказываю, и ходить стоит, потому удобно, и сильно, и свято неотразимо. Без этого же никак невозможно». И далее он откровенно признается: «Я не считаю себя православным, да и никем не считаю, ненавижу казенного бога, пещь Ваалову – Церковь, идолопоклонство "слепых", людоедство верующих...».[6] [ЦГАЛИ, ф. 55, оп. 2, №39, л. 60].
Увлечение старообрядцами – не только эпизод клюевской биографии. В то время о них спорили в литературных салонах и в различных обществах. Для русского общества 1900-х г. не было новостью представление о том, что старообрядцы унаследовали от своих далеких предков чисто народное мироощущение и истинную веру в бога, не искаженную позднейшими извращениями христианства в лоне православной церкви. Более того, существовало мнение об упорной оппозиционности многих раскольничьих общин самодержавному государству[7] [М. Е. Салтыков-Щедрин, например, так писал о бегунах, укрывавшихся от власти помещиков в лесу, в поднольях изб, лишь бы быть свободными: «В то время ходили слухи о секте "бегунов", которая переходила из деревни в деревню, взыскуя вышнего града и скрываясь от преследования властей в овинах и поднольях крестьянских домов. Помещики называли эту секту "пакостною", потому что одним из ее догматов было непризнание господской власти» (Щедрин Н. Собр. соч. М.. 1951. Т. 12. С. 301)].
– в общем там, где сохранились поселения староверов. Зная, что в годы первой русской революции Клюев выполнял отдельные поручения Петрозаводской социал-демократической организации, принимал непосредственное участие в революционной пропаганде среди крестьян, мы имеем некоторое право высказать предположение, что его путешествие по скитам и монастырям, а заодно и по соседним селам и деревням было связано, прежде всего, с изучением народных настроений.
Некоторые исследователи на Западе, проявляющие повышенный интерес к старообрядческим увлечениям «олонецкого крестьянина», превращают Клюева-поэта в мистика, христолюбца, «божьего человека», забывая о том, что крестьянское вольномыслие в России часто выступало в религиозной оболочке. Когда в 1918 г. В. И. Ленин ознакомился с некоторыми сочинениями старообрядцев, он сказал В. Д. Бонч-Бруевичу: «Как это интересно! Ведь это создал простой народ... целые трактаты... Ведь это семнадцатый век Европы и Англии в девятнадцатом столетии России... Неужели это до сих пор не изучено?»[8] [Цит. по: Бонч-Бруевич В. Д. Избр. соч. М., 1959. Т. 1. С. 380]. В. И. Ленин видел в старообрядческом движении отражение классовой борьбы, стихийный крестьянский протест против существующей действительности, воплощение крестьянских социально-этических требований и чаяний о «пшеничном рае». В «Проекте программы нашей партии» Ленин писал: «Известен факт роста в крестьянской среде сектантства и рационализма, – а выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития, а не одной России, Наличность революционных элементов в крестьянстве не подлежит, таким образом, ни малейшему сомнению». Одновременно Ленин предупреждал: «Мы нисколько не преувеличиваем силы этих элементов, не забываем политической неразвитости и темноты крестьян...». Всегда помня о патриархальных иллюзиях крестьян, Ленин считал, что «... рабочая партия не может, не нарушая основных заветов марксизма и не совершая громадной политической ошибки, пройти мимо тех революционных элементов, которые есть и в крестьянстве, не оказать поддержки этим элементам»[9] [Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 228, 229]. Поэтому В. И. Ленин, разоблачая «жандармов в рясах», представителей официальной религии и церкви, советовал вести пропаганду среди старообрядцев, учитывая их скрытую ненависть к самодержавию и пережиткам крепостничества[10] [Иногда социальный и политический протест прорывался в открытых выступлениях. В селе Павловка Сумского уезда Харьковской губернии в 1901 г. толпа сектантов почти в 300 человек «разгромила православную церковь, потом двинулась к другой, в ограде которой произошла настоящая битва с полицией и собравшимися сторонниками православной церкви. Один из сектантов был убит, 66 человек арестованы, которых потом судили и приговорили к многолетней каторге» (Крывелев И. А. История религий. М., 1976. Т. 2. С. 104). Однако такие выступления были редким исключением]. Вопрос о работе среди сектантов был включен в программу II съезда РСДРП в 1903 г. Доклад «Раскол и сектантство в России» подготовил В. Д. Бонч-Бруевич[11] [В. Д. Бонч-Бруевич, указывавший в своем докладе на прогрессивные элементы в сектантском движении, одновременно предупреждал, что баптистские руководители, требуя конституции, полностью разделяют верноподданнические чувства, «они отдают своих детей в солдаты, платят исправно подати, возносят молитвы за царя, ставят на своих посланиях "ко всем братиям" особые штемпеля о величии властей земных …» (Бонч-Бруевич В. Д. Избр. соч. Т. 1. С. 169)]. В докладе предлагалось создавать для старообрядцев специальные брошюры и прокламации социалистического содержания. На одной из комиссий съезда, 23 августа 1903 г., была одобрена резолюция по докладу В. Д. Бонч-Бруевича, составленная В. И. Лениным, с незначительными поправками Г. В. Плеханова. Резолюция гласила: «Принимая в соображение, что сектантское движение в России является во многих его проявлениях одним из демократических течений, направленных против существующего порядка вещей, II съезд обращает внимание всех членов партии на работу среди сектантов в целях привлечения их к социал-демократии»[12] [КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1970. Т. 1. С. 70]. Только в свете этих высказываний В. И. Ленина о сектантском движении и организационных мероприятиях, предпринимаемых социал-демократической партией, можно, как нам кажется, правильно понять «хождение в народ» Клюева, его участие в одном из демократических движений эпохи, выступавших в религиозной форме. Клюев выбирал самые «удобные» места, где собирается народ «со многих губерний», «живет праздно несколько дней» и может прочитать «"Слово божие к народу" и еще кой-что "нужное"». Подобного пропагандиста, правда, другого времени, изобразил Н. С. Лесков в повести «Овцебык» (1862). Василий Богословский, действовавший среди крестьян-лесорубов, говоря с ними о Священном писании, придумал, чтобы сделать свои рассуждения наглядными, специальную игру: «А вот, например, говорит-говорит про божество, да вдруг – про господ. Возьмет горсть гороху, выберет что ни самые ядреные гороховины да и рассажает их по свитке: "Вот это, говорит, самый набольший – король; а это, поменьше, – его министры с князьями; а это, еще поменьше, – баре, да купцы, да попы толстопузые; а вот это – на горсть-то показывает, – это, говорит, мы, гречкосеи". Да как этими гречко-сеями-то во всех в принцев и в попов толстопузых шарахнет: все и сровняется. Куча станет. Ну, ребята, известно, смеются. Покажи, просят, опять эту комедию»[13] [Лесков Н. С. Собр. соч. М., 1956. Т. 1. С. 61].
Клюев завязывает обширные связи с раскольничьими сектами. Исколесив русский Север, он отправляется осенью 1911 г. в Рязанскую губернию – к хлыстам. Уже позднее, к 1915 г., Клюев писал С. Есенину: «Я бывал в вашей губернии, жил у хлыстов в Даньковском уезде, очень хорошие и интересные люди, от них я вынес братские песни». Там Клюев искал остатки когда-то существовавшей «большой семьи», патриархального общежительства. Если верить поэту, он был даже кормчим в хлыстовской общине («корабле»). Секта хлыстов (само название «хлысты» не принадлежит старообрядцам, оно было дано им православным духовенством) возникла в XVII в. в крестьянской среде. Ее основателем был костромской крестьянин Даниил Филиппов. Хлысты отличались своей приверженностью аскетическим правилам поведения, они осуждали роскошь, не брали в рот хмельного, не курили, даже во время праздников проявляли умеренность («чайку попьем, попоем, и отлично»). В. И. Ясевич-Бородаевская писала о хлыстах села Петровка Екатеринославской губернии: «Большая часть хлыстов – люди очень зажиточные; их гумна полны скирдами хлеба, в "леваде" стоги сена, в загонах "худоба", под навесом сытые кони; внутреннее убранство хат говорит о полном материальном довольстве»[14] [Ясевич-Бородаевская В. И. Борьба за веру: Ист. -быт. очерки. СПб., 1912. С. 239-240]. Советский историк А. И. Клибанов уточняет эту характеристику: «Среди "хлыстов" не было равенства богатых, а было неравенство, как и среди прочих крестьян, с той, однако, разницей, что в христоверческой общине налажена была материальная взаимопомощь, и этой материальной взаимопомощи хватало, по крайней мере, настолько, чтобы нужда не переходила в нищету. Нищих среди постников, как правило, не было»[15] [Клибанов А. И. История религиозного сектантства в России. М., 1965. С. 80]. В основном это было религиозное движение крепостных крестьян, отрицавших православную обрядность и мечтавших о переустройстве общества на началах более справедливых, обеспечивающих материальное благополучие и сохранность общинных нравов. Но и в старообрядческих общинах, распространявших идеи раннего христианства, постепенно выделялась наиболее зажиточная верхушка, выдвигавшая из своей среды купцов и кулаков. Н. В. Шелгунов писал о духоборах и молоканах Таврической губернии: «... массу населения они эксплуатируют столь беспощадно, безжалостно и с холодною, рассудочною бессердечностью, которая составляет принадлежность кулака»[16] [Шелгунов Н. В. Соч. СПб., 1891. Т. 3. С. 89].
Однако жили еще в памяти народа старообрядческие социальные утопии, оставшиеся в наследство от Древней Руси. Протопоп Аввакум говорил, что «того ради бог землю общу сотворил, и небом яко коморою покрыл, день равно всем светит, и солнце сияет равно, чтобы, друг друга любя, жили, яко в едином дому, советно и единодушно бога храня»[17] [Русская историческая библиотека. Т. 39. Памятники истории старообрядчества XVII в. Л., 1927. Стб. 676].
В. Д. Бонч-Бруевич, крупнейший знаток сектантства, старообрядческих сочинений и речей, утверждает, что иногда «сектантская мысль залетала в поля коммунизма и утопического социализма, требуя полного уничтожения частной собственности, современной формы семьи и государства»[18] [Бонч-Бруевич В. Д. Избр. соч. Т. 1. С. 174].
«кой-что "нужное"»), но у него были в запасе «красные книжки», выпущенные в свое время участниками героического «хождения в народ». Возможно, под «Словом божиим к народу» он имел в виду сочинение В. В. Берви-Флеровского «О мученике Николае и как должен жить человек по закону природы и правды». В этом программном произведении революционных народников содержались «методические указания» пропагандисту: «Идите в народ и говорите ему всю правду до последнего слова и как человек должен жить по закону природы. По закону все люди равны. <...> Мы вам разъясним, как подобает жить по закону. Вот перед вами села и деревни раскинуты по Руси, кругом их земля, и вся эта земля общественная, нет помещиков, нет землевладельцев, злом порожденных, мать свою закрепощающих. <... > И не будет земля, как рабыня, сильным злодеям служить; не будет воем, стоном стонать, слезы горькие лить, как мать, которую от детей отрывают и в цепях и в неволе держат; а будет радоваться и веселиться, потому что она будет всех вас, детей своих, кормить, и все вы узнаете, что вы братья, и воцарится между вами любовь великая. <...> Посмотри на беззаконников и на притворство их окаянное, ногами своими погаными они в грязь закон затаптывают, они губят человечество, а потом, злобно лукавствуя, они посты, и молитвы, и бдения творят, и поклоны земные многие. Из сокровищ своих награбленных они на церкви деньги дают, а корыстные попы нечестивые, этими деньгами подкупленные, изрекают им благословение вместо анафемы и проклятия. Забывают они, окаянные, что закон не лихоимствует, ему злата вашего не надобно, и Иисус Христос босой ходил, от богатых не требовал. А теперь у нас духовенствующие – это исчадие беззакония, и корыстное, и подкупное, для обману народу поставленное, для прикрытия преступления»[19] [Агитационная литература русских революционных народников: Потаенные произведения 1873-1875 гг. / Вступ. ст. В. Г. Базанова; Подгот. текста и комментарии О. Б. Алексеевой. Л., 1970. С. 86-87, 90].
В страхе перед народными возмущениями самодержавие жестоко преследовало раскольников и старообрядцев; тем более подозрительным казался властям Клюев, привлекавшийся в свое время за распространение среди крестьян воззваний. Путешествие по скитам и монастырям (преимущественно по глухим уголкам губерний и отдаленным окраинам России) закончилось тем, что «олонецкий крестьянин», тогда уже известный поэт, снова оказался за тюремной решеткой. В 1923 г. он рассказывал Н. И. Архипову: «Сидел я и в Харьковской каторжной тюрьме, и в Даньковском остроге (Рязанской губ.), <... > Кусок хлеба и писательская слава даром мне не доставались!»[20] [За Клюевым продолжалось «негласное наблюдение», олонецкие жандармы собирали сведения о подозрительном путешественнике, который распространял свои «братские песни». В феврале 1913 г. в жандармском донесении сообщалось, что «Николай Клюев, бывший осенью прошлого года в Москве (донесение мое от 31 октября прошлого года за №235), до нового года переслал из Москвы 470 рублей. Из разговора с отцом вахмистр Стриноголович узнал, что означенные деньги получены Клюевым-сыном в счет причитающейся ему суммы в размере 750 рублей за издание им в одной из московских редакций сборника под названием "Братские песни". Кроме того, по словам отца, сын ого готовит к изданию еще какие-то книжки. Означенные выше деньги, а также вся корреспонденция получаются Клюевым-отцом не через волостное правление, отстоящее от дер. Желвачевой в 2-х верстах, а через Мариинское почтовое отделение, находящееся на расстоянии 8 верст от деревни. В данное время Клюев-сын проживает в С. -Петербурге по Усачеву пер. в д. №16, кв. 11, своего зятя Василия Ращеперина, служащего в каком-то судостроительном заводе в электрическом отделении. В 20-х числах сего февраля Клюев предполагает вернуться на родину. Из всего вышеизложенного, принимая во внимание политическую неблагонадежность Клюева-сына, является сомнение в законности источника, из коего получает Клюев деньги, а также не заключается ли в корреспонденции Клюева чего-либо преступного или, по меньшей мере, тенденциозного» (Центральный государственный архив КАССР, ф. 19, оп. 2, №53/8, п. 135)].
2
Клюев не ограничивался распространением «красных книжек», он создавал «братские песни» для старообрядцев и странников, скитавшихся по градам и весям, и для крестьян, мечтавших о «справедливом» царстве.
В 1910 г. Клюев сходится с голгофскими христианами. Наиболее видными лидерами этого движения были Иона Брихничев и Михаил Старообрядческий[21] [О голгофских христианах и «Новой земле» см.: Базанов В. Г. Трудная биография // Звезда. 1970. №12. С. 176-188. Там же приводится автобиографическая заметка Ионы Брихничева: «Я сын кузнеца – из крестьян. Родился в Тифлисе 15/29 июня 1879 г. Обучался в Тифлисской духовной семинарии. Около 3-х лет служил в качестве священника на Кавказе. В революцию 1905 г. решительно выступал на ее стороне, что, между прочим, отметила и советская партийная печать Грузии (см., например, газету ЦК Компартии Грузии «Рабочая правда» от 30 декабря 1925 года). В 1906 г. за редактирование журнала "Встань, спящий!" и агитацию в войсках был арестован и заключен в Карскую крепость. Наказание отбывал в Метехском замке, где моими товарищами были Степан Шаумян, Алексей Джапаридзе и многие другие мученики коммунизма. Весь период с 1907 по 1914 гг. был для меня временем сплошных скитаний и высылок из одного города в другой. Занимался в это время главным образом литературной работой, сотрудничал в газетах, писал брошюры, редактировал негласно газеты и журналы в Ростове-на-Дону, Одессе, Петрограде»]. Мариэтта Шагинян, вспоминая о мутной, гибельной волне богоискательства, захватившей в 1908–1910 гг. русскую интеллигенцию, некоторое исключение делает для голгофских христиан, влияние которых она и сама испытала, когда только начинала свой литературный путь. Голгофские христиане, как об этом пишет Шагинян, были «отголоском положительной части такого национально-русского явления, как народничество, сыгравшим отрезвляющую роль в нездоровой обстановке "нового религиозного сознания" Мережковских...»[22] [Шагинян М. Человек и время // Новый мир. 1975. №3. С. 208-209]. Голгофские христиане группировались вокруг журнала «Новая земля». Этот полурелигиозный полусветский еженедельник, возглавлявшийся Брихничевым, выступал против «лампадного православия», против официальной церкви, проповедуя так называемую «религию свободы», цель которой, как ее неоднократно определял журнал, заключалась в защите угнетенных, в подвижнической борьбе за социальную справедливость и нравственное совершенство. Чтобы должном образом оценить идейно-философскую позицию «Новой земли», необходимо учитывать положения, выдвинутые Михаилом Старообрядческим. Голгофские христиане отрицают религию, которая находится «на службе у сильных». «Наличная религиозность, повторяем, – пишет Михаил Старообрядческий, – действительно реакционна. Религиозные системы нашего дня – все – так или иначе стремятся закрепить существующее на земле зло»[23] [Новая земля. 1911. №11. С. 4]. «Поповская вера вредная и реакционная», приносящая народу, как и другие «обскурантские» религиозные учения, один вред, должна быть разрушена. Видя в евангельском христианстве своего рода демократическое учение, «религию свободы», новоземельцы сознательно или бессознательно отправлялись от идей так называемого «христианского социализма», имевшего среди своих апостолов таких выдающихся мыслителей, как Сен-Симон, Фурье, Ламенне и другие.
В «Новой земле» работали способные и самоотверженные публицисты. Но журналу явно не хватало поэта, который бы распространял идеи голгофских христиан. Иона Брихничев и Валентин Свенцицкий пробовали свои силы в поэзии, печатали в «Новой земле» стихи, но они не могли претендовать пароль «духовных песнопевцев». Из всех поэтов конца XIX – начала XX в. новоземельцы выделяли П. Ф. Мельшина-Якубовича. Наряду с великими русскими писателями прошлого они удостаивали его высокого звания «пророка». Брихничев посвятил ему некролог:
«Умер еще один из великих пророков новой земли. Умер еще не старым, не дождавшись ее обновления, но с твердою верою в грядущие рассветы... Покойный Мельшии был одним из тех, которые умирали, не увидев новой земли, не дождавшись осуществления своих идеалов... Мы знаем, как много лет провел он в мучительных этапах, мучительной ссылке и каторге, в смрадных и убийственных тюрьмах. И что же? Упал духом? Ослабел? Забыл свои юношеские мечты о новой земле? Перестал ею интересоваться? Нет, страдания не сломили борца, не убили веры.
Поэт говорил:
Я знаю: на костях погибших поколений
Любви и счастия прекрасный цвет взойдет;
Кровь жаркая бойцов и слезы их мучений
».[24]
[Там же. 1913. №12. С. 2-3].
Провожая Мельшина-Якубовича в последний путь, Брихничев сетует на то, что у большинства современных писателей отсутствует гражданская смелость и принципиальность: более того, по его мнению, «некоторые известные литераторы напоминают девиц с Невского проспекта»[25] [Там же. С. 2].
Новоземельцы отмечали крайний упадок гражданских понятий и настроений в современном искусстве, зависимость его от денежного мешка, оторванность от народа. В статье «Старое и новое», автором которой был Н. Раевский, современному «искусству для искусства», загнивающей буржуазной культуре противопоставлялось великое классическое наследие, писатели-борцы и писатели-мученики:
«Пушкин, Толстой, Тургенев, Достоевский, Гаршин, Успенский, Чехов, Чернышевский, Добролюбов, Шелгунов – все это люди не только первоклассных талантов, это люди, – говорилось в статье, – с великою совестью. Писатели-мученики. Люди-апостолы...
Современная литература катится вниз... Раньше читателей благоговейно умиляло, что их вожди мученики, что они страдали на каторге, сходили с ума от ужаса жизни. Теперь поражает, кажется, только одно: величина гонораров»[26] [Там же. 1910. №3. С. 7-8].
В конце концов у голгофских христиан нашелся свой поэт, также удостоенный звания пророка. Начиная с 1911 г. на страницах «Новой земли» постоянно печатаются стихотворения «олонецкого крестьянина» Николая Клюева. В обращении к читателю на новый, 1912 г. «Новая земля» сообщала, что журнал выходит при тех же сотрудниках, как и в прошлом году, т. е. при ближайшем участии Ионы Брихничева, Николая Клюева и Валентина Свенцицкого. Таким образом, Клюев оказался рядом с главными теоретиками и публицистами журнала, на него возлагались огромные надежды. Голгофские христиане решили подготовить отдельным изданием стихотворения «олонецкого крестьянина», тогда еще малоизвестного поэта. Печатая в своем журнале (1912. №1-2) стихотворение «Утренняя» («О, поспешите, братья, к нам...»), редакция сообщала в специальном примечании к этому стихотворению, что «готовится книга под названием: Николай Клюев. Братские песни. Предисловие В. Свенцицкого. Выйдет в мае месяце». Не ожидая выхода в свет этой книги, Брихничев спешит обнародовать в «Новой земле» хвалебную рецензию «Поэт голгофского христианства». Чтобы придать своей рецензии особый вес, прославить «олонецкого мужика» и новоявленного поэта-пророка, панегирики». Тут же Брихничев благодарит Валерия Брюсова за то, что он «первый указывает русскому обществу на замечательно поэта голгофского христианства»[27] [Там же. 1912. №1-2. С. 5-6. Письмо А. Блока к Брихничеву нам неизвестно]. Брихничев имел в виду предисловие Брюсова к сборнику стихотворений Клюева «Сосен перезвон», который вышел из печати в октябре 1911 г. (на титульном листе 1912 г.). В предисловии говорилось, что поэзия Клюева жива внутренним огнем, «огнем религиозного сознания», горевшим в душе поэта, когда он слагал свои песни. И этот огонь, прорываясь в отдельных случаях, вспыхивает вдруг перед читателем неожиданно и ослепительно. Брюсов отличает клюевскую религиозность от официальной, церковной. Когда вышли в свет «Братские песни» (1912), Брюсов особенно отметил такие стихи:
Он придет! Он придет! И содрогнутся горы
Под могучей стопою Пришельца-Царя.
[Имея в виду лучшие стихи в «Братских песнях», Брюсов писал в статье «Сегодняшний день русской поэзии»: «Проходя мимо стихотворений просто слабых (каких в книге немало), мы должны сказать, что лучшие являют редкий у нас образец подлинной религиозной поэзии. То, что давалось коллективному творчеству некоторых общих наших сектантов, выражено у г. Клюева в порыве личного, индивидуального вдохновения и окрылено стихом, часто совершенным, иногда сделанным умелой и искусной рукой» (Рус. мысль. 1912. Кн. 7. Критич. обозрение. С. 26)].
(К, 1, 268)
В этом стихотворении, смело объединяющем высокое пророческое песнопение с элегией (элегический псалом), есть и такая великолепная строфа, обращенная к сестре поэта:
Будем в море людском сиротами стоять:
Ты печальна, как ивы родного кладбища.
И на мне не изглажена смерти печать.
«Братских песен» немного. К ним можно отнести «Осенюсь могильною иконкой...», «О, ризы вечера, багряно-золотые...», «Безответным рабом...», «Лес». Большинство же «духовных» песен – бесцветные, испорченные утомительным резонерством или крикливыми возгласами. В «Братские песни» входили также сектантские молитвенные стихи, которые особенно выделялись своей сентиментальной приторностью. Таков, например, «Усладный стих», написанный на потребу хлыстовских песнопений:
Под ивушкой зеленой,
На муравчатом подножье травном,
Где соловушко-свирель поет-жалкует,
Тихомудрой. тесною семейкой,
(К, 1. 272)
Ясно, почему Блок, несмотря на настоятельную просьбу Брихничева, отказался писать рецензию на «Братские песни». В руках Клюева-поэта оказался не слишком современный инструмент: вместо лиры – жалобная свирель. Отсюда вместо «буревых» стихов – «заоблачные гимны» с сильным привесом риторики и серафичности. Хотя такие «братские песни» и печатались в «Новой земле», они были слишком примитивными для голгофских христиан. Новоземельцы требовали от поэзии энергичного слова, проповеднического пафоса. У Клюева, правда, были и проповеднические стихи; некоторые из них звучали как гимны («пророческие гимны Голгофе»). Одну из таких песен поэт не случайно переименовывает из «Песни братьев» в «Песнь похода». Последнее название более отвечало настроениям голгофских христиан, объявивших себя врагами общественных пороков, и более соответствовало ритму и стилю стихотворения. Клюев прославляет «воинов-братьев», которые собираются в поход, пропагандирует лозунги и призывы, чаще всего наивно-претенциозные:
–
Зверь из бездны семиглавый
Перед ним не устоит.
Братья-воины, дерзайте
Пеплом кос не посыпайте,
Жены, матери, по нам.
Наши груди – гор уступы,
– рамена.
Соберутся племена.
(К, 1, 274)
"В таких стихах Клюев – агитатор, страстный, уверовавший, что голгофский христианин должен быть сильным и бесстрашным в борьбе со злом мира во всех его проявлениях. В статье «Как ты смеешь быть слабым?» Иона Брихничев писал: «Только сильные имеют право на признание. Только безумству храбрых поем мы песню»[29] [Новая земля. 1911. №11. С. 6]. И Клюев создает пропагандистские песни, выступает от коллективного лица, от лица новоземельцев, проповедовавших веру в Голгофу.
Кроме «духовных» стихотворений, перегруженных религиозной дидактикой, елейным славословием, у Клюева есть и по-настоящему энергичные «звездные псалмы», строгие в своей библейской простоте.
– стихотворение «Пахарь»[30] [Напечатанное в «Новой земле» (1911. №15-16) стихотворение затем вошло в сборник «Сосен перезвон»]. Похвалив Клюева за самобытность дарования («... речь этого олонецкого мужика необычайна <...> и так похожа на речи и стихи современных корифеев»), Брихничев в статье «Поэт голгофского христианства», посвященной Клюеву, привел это стихотворение для доказательства особой тональности поэзии Клюева и его особой авторской позиции:
«Но это голгофское, исповедническое настроение христианин; не делает его рабом, наоборот, отрешившись от всех пут времени, ... и вечных, он знает себе цену и потому в лице пахаря говорит всем угнетателям, прошедшим и будущим:
И навостряете мечи.
Ищу вотще: меж вами нет ли
Худая обувь на ногах,
Но сколько радости и блага
Сквозит в поруганных чертах.
Отраву горькую в вино,
Но я, как небо, мудро-светел
И неразгадан, как оно.
И лишь меня, мирскую душу,
Как жалкий сор, пренебрегли...
На ниве жизни и труда,
Не вырвать с корнем навсегда?
– только у Клюева»[31] [Новая земля. 1912. №1-2. С. 5]. «Только у Клюева» – не совсем точно. Подобные «священные» стихи писали, например, Г. Р. Державин и Федор Глинка. В «Опытах священной поэзии» политические лозунги Союза Спасения и Союза Благоденствия Глинка прикрывал ссылками на Библию и псалмы. В поэзии Державина и Глинки наметилось явное снижение библейских сюжетов и образов, высокое становилось низким, небесное – слишком земным и обыкновенным. Но, пожалуй, только Клюев в псалмодических стихах говорит от имени крестьянина. Своеобразие его «религиозных» стихов состоит в том, что в «священные ризы», в старославянскую фразеологию он облекает трагедию крестьянина. Клюевский псалом имеет характерное название – «Пахарь», он и написан в защиту пахаря.
«Братские песни» были рассчитаны на догадливость читателя: некоторые иносказания вызывали недоумение и растерянность. По словам Николая Гумилева, Клюев «по-новому полюбил мир, и лохмотья морской пены, и сосен перезвон в лесной блуждающей пустыне, и даже золоченые сарафаны девушек-созревушек или опояски соловецкие дородных добрых молодцев, лихачей а залихватчиков»[32] [Гумилев Н. Письма о русской поэзии // Аполлон. 1912. №1. С. 70]. Это мужицко-языческая любовь к природе и напоминание о древней Руси с ее «девушками-согревушками» и былинными добрыми молодцами. Но когда поэт оглядывается вокруг, то не находит «светлого равенства», а видит лишь горе и гнев. Гумилев цитирует стихи, в которых предсказывается нечто недоброе:
Лишь станут сумерки синее,
–
Придет и сядет к камельку.
(К, 1, 227)
В доброжелательном отзыве Гумилева чувствуется некоторая растерянность. Он понимает, что на смену «изжитой культуре, приведшей нас к тоскливому безбожию и бесцельной злобе, идут новые люди», и с опаской поглядывает на этих «дородных добрых молодцев, лихачей и залихватчиков». Гумилев спрашивает: «Что же сделают эти светлые воины с нами, темными, слепо-надменными и слепо-жестокими? Какой казни подвергнут они нас?»[33] [Там же. С. 71]. Кстати сказать, в стихотворении Валерия Брюсова «На лесной дороге», появившемся в «Новой земле» (1912, №5), содержатся аналогичные вопросы:
В сером, рваном армяке,
Кто ты? Может быть, избранник,
Бога ищущий в тоске?
Божьим именем просящий
Подаянья под окном?
Ты безумной ночи ждешь,
Пронося разбойный нож?
«Братских песнях» Клюева герои ведут себя то как одержимые, хлысты, юродивые, то как смелые воины или добрые молодцы из удалых песен. Из всех новоземельцев Клюев крепче всего стоял на земле, знал крестьянские думы и настроения. «Крестьянский уклон» давал о себе знать и в клюевских псалмах. И все-таки «Братские песни» представляют собой крайне архаическое явление в русской поэзии начала XX в. Как бы ни были проникнуты заботой о трудящемся человеке отдельные стихотворения, увлечение религиозным пророчеством составляет одну из слабых сторон творчества самобытного поэта. Тут не может быть двух мнений. Голгофская поэзия, если она даже стояла в оппозиции к официальной церкви и государству, мало способствовала борьбе за реальное счастливое будущее.
3
«Новая земля» просуществовала всего несколько лет. Иона Брихничев находился под полицейским надзором, он не мог выступать в качестве официального редактора и издателя журнала. На обложке журнала мелькали разные имена: «киевский мещанин» А. П. Готфрид, дворянин Н. Степаненко, крестьянин из деревни Волоковом Рязанской губернии Сергей Тупицын, наконец, имя жены Брихничева – Валентина Максимовна. С самого начала выхода в свет «Новой земли» последовали цензурные гонения. В Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде сохранилось цензурное дело по «Новой земле», именуемой в официальных документах то еженедельной газетой, то журналом[34] [ЦГИА, ф. 776, оп. 16, ч. 2, №1012]. Еще в 1910 г. №5 был арестован за статью «Надо ли поддерживать "висящее на ниточке"?». Имея в виду пошатнувшееся самодержавие и предательскую тактику либералов-постепеновцев, «Далекий друг», вероятно Михаил Старообрядческий, спрашивал:
«Не опасно ли и надо ли поддерживать вообще "висящее на ниточке"?
"еле держится", из боязни "резких потрясений", "радикальных катастроф"? Надо ли "создавать, поддерживая висящее на ниточке", какие-то "безболезненные", "постепенные" переходы? Или пусть падает, и чем скорее, тем лучше, потому что, в конце концов, все подпорки только тормозят жизнь...
"висящее на ниточке"? Нет, не надо! Пусть разбивается вдребезги. Только бессильные живут прошлым. Отдаться во власть прошлого – это самое безнадежное рабство. Надо жить будущим. Жизнь требует не новых подпорок, она требует нового всемирного потопа»[35] [Новая земля. 1910. №5. С. 14-16].
Статья «Далекого друга» вызвала негодование царской цензуры, в ней было усмотрено «возбуждение к ниспровержению существующего в государстве общественного строя». Статья действительно была исключительно смелой, призывающей к свержению прогнившего» самодержавия.
В 1911 г. против журнала возбуждается судебное дело за напечатание статьи Валентина Свенцицкого «Мерзость и запустение», направленной против официального православия. В Главном управлении по делам печати решили, не принимая во внимание христианскую фразеологию новоземельцев: «Уничтожить!». Уничтожить №20 за 1911 г., уничтожить №5-6 и №13-14 за 1912 г. Возмутила цензора и статья Свенцицкого «Похоронный марш», посвященная событиям на Ленских приисках[36] [ЦГИА, ф. 776, on. 16, ч. 2, №1012]. В этой статье новоземельцы открыто выразили свой протест против кровавой расправы над беззащитными рабочими:
«На Ленских золотых приисках расстреляно более трехсот рабочих.
За то, что они потребовали от хозяев законного удовлетворения своих экономических требований.
Терпели долго. Просили, убеждали. Доказывали, что и рабочий хочет есть, и у рабочих есть дети, которых надо поить, кормить и одевать. "Хозяевам", тратящим десятки и сотни тысяч на шампанское, кокоток и роскошную развратную жизнь, плохо верится, что грязный рабочий – презираемый раб труда – не может жить без хлеба.
Но всякому терпению бывает конец, даже терпению русского рабочего.
– и потребовали то, о чем просили раньше.
"агитаторов"!..
И храбрый ротмистр приказывает солдатам – стрелять. Толпа бросается на землю, – снова стреляют в лежачих.
Убитых более двухсот. Раненых столько же. Победа полная.
содрогнулось и крикнуло:
– Мучители, убийцы, перестаньте же, перестаньте же!»[37] [Новая земля. 1912. №17-18. С. 4].
«Новая земля» была закрыта.
Новоземельцы пытались создать новый журнал «Новое вино». Но этот журнал быстро захирел, вышло всего три худосочных книжечки. Казалось, Клюев был доволен своей дружбой с голгофскими христианами. В сентябре 1912 г. он пишет Василию Гиппиусу: «Я сейчас в Москве, здесь очень хорошие люди около журнала "Новое вино"»[38] [ИРЛИ, ф. 47, №23]. Однако «хорошие люди» оказались на деле весьма недружными, между ними вскоре начался раздор. Жертвой междоусобицы среди голгофских христиан стал Клюев. «В «Новом вине» его продолжали славить как поэта-пророка, ему посвящали хвалебные статьи, сравнивая его с великим Гоголем. В редакционной статье («Календарь писателя») о Клюеве говорилось:
«Наша критика, привыкшая смотреть на стихи с точки зрения внешней, проглядела в книгах Клюева "Сосен перезвон" и "Братские песни" то, что составляет душу души Клюева, его глубокую религиозную личность, кладущую отпечаток па все произведения поэт., и сообщающую им исключительную силу и мощь, как призыв к новой лучезарной жизни.
Лучшие из критиков обратили внимание на сравнительно второстепенные вещи и забыли и обошли молчанием вечные, гимны, ставящие поэта в ряды таких поэтов, как Давид и Иоанн Дамаскин…
Гоголь не мог написать "Живых душ" и сгорел сам и сжег свою попытку, ибо то миросозерцание, которое освещало ему путь – византийское христианство – было чуждо жизни.
"мертвым душам", появились васнецовские и нестеровские "святые", но не живые люди.
Этот Христос и помог ему посмотреть на жизнь иными глазами. И вот явились его дивные песни.
Здесь – нет ореолов. Но здесь – сама жизнь».[39] [Новое вино. 1912. №1. С. 14-15].
Крайне неудачные сравнения, явные дружеские преувеличения, желание, во что бы то ни стало, превратить крестьянского поэта в своего идейного союзника отличали статью. Но именно в момент, когда раздавались эти славословия, и произошло непредвиденное: обнаружилось, что Клюев не может стать вторым Иоанном Дамаскиным; он больше походит на язычника, выражает народное миросозерцание, поклоняется не Христу, а «коровьему богу». Своеобразная идейная позиция часто диктовала автору «Братских песен» несколько неожиданное художественное решение религиозной темы.
«христианство» ничего общего не имеет с официальной церковью и религиозно-догматической схоластикой. Но увлеченный стремлением вернуть легендарного Христа на землю, прямо в мир деревенской России, превратить его в заботливого опекуна крестьянской массы, он терял чувство меры. Короткие отношения с богом вопреки намерениям самого поэта отзывались в его стихах лукавым кощунством, приобретали чуть ли не пародийную окраску. На это, в частности, обратил внимание критик В. Л. Львов-Рогачевский. Он отказывался принимать всерьез «Братские песни»: религиозный поэт, а с богом запанибрата. По словам критика, автор сборника превращает «терновый венец в какую-то бутафорию. <...> Клюев в пророческом экстазе продолжает приплясывать и припевать разудалым тоном:
Мы в раю вкушаем ягод грозди,
На земле же терпим крест и гвозди,
Перебиты наши голени и ребра...
<...> Не пристало носить терновый венец набекрень и кричать о своих крестовых муках», – писал Львов-Рогачевский[40] [Современник. 1912. №7. С. 326].
«Олонецкий крестьянин» явно колебался; он стал скептически смотреть на попытку новоземельцев сблизиться с народом, изобрести какого-то своего книжного Христа, который никак не мог заменить крестьянского «коровьего бога». Иона Брихничев обратился к Клюеву со стихотворным посланием, призывая не поддаваться сомнениям, верить в «пламенеющую Колхиду»:
Нет, спускать свой вымпел стыдно
– пловцам, видавшим виды,
Нам, кому уж берег видно
Нам – прошедшим чрез горнила
У родимого кормила –
В дни восторгов, в ночь проклятий…
Челн в скитаниях разбившим,
Но не выбывшим из строя.[41] [Новая земля. 1911. №21. С. 3].
Клюев ответил Брихничеву стихотворением «Святая быль»[42] [« Новое вино. 1912. №2. С. 3]. Уже в самом названии стихотворения было что-то полемическое. Клюев заговорил в нем о «святом люде» совсем не в духе новоземельцев, превозносивших «народ-богоносец», пытавшихся создать для народа новую религию. Явно имея в виду состояние народной нравственности, пошатнувшейся под разлагающим влиянием буржуазного города, Клюев писал:
Страшен косностью, лют обычаем;
Он на зелен-бор топоры вострит,
Замуруд степей губит полымем.
– червь, он про слабого
Он на цвет полей тучей хмурится,
На красу небес не оглянется...
Превосходным комментарием к этим удивительно резким стихам могут служить строки из опубликованных Брихничевым записей своих полемических бесед с Клюевым. Публикатор приводит следующие слова Клюева:
«Пахарь постоянно зависит от земли...
Молятся они во время засухи не богу, а духу земли...
В каждой деревне был идол Велеса... теперь на месте его – крест и часовни... Но отношение осталось старое...
Как на идола вешали полотенца и проч. ... Так и теперь...
"Меня за умного считайте или за дурака, а я ничего не знаю''. Тогда бы всем легче стало... Впрочем, я не знаю, какого бога они разумеют. Того, кто сам ходит... Или которого на руках носят... Может быть у них, у Булгаковых да Бердяевых, такой бог и есть, которого носить надо...»[43] [Брихничев И. Богоносец ли народ? (Из бесед с Николаем Клюевым) // Там же].
Здесь не названы голгофские христиане, однако Клюев отчасти имел в виду и Брихничева, безуспешно пытавшегося объединить поиски «демократической религии» с социальным преобразованием общества. Клюеву некоторые рассуждения голгофских христиан казались слишком рационалистичными, он думал по-крестьянски: если с богом, то непременно с «черноземным», мужицким. Клюев был больше согласен с Михаилом Старообрядческим, который писал в «Новой земле»: «Явился бог новый, мужицкий... Этот новый бог... уже не сторож для богатых, их жен, шуб, а мужицкую землю и мужичьи дела ведает... Он в самом деле пришел сюда – в тихую деревню, в темную жизнь – в эту избу, черную и голодную, смотрит черными, мертвыми глазами со старых полупившихся икон, – как в храме он не смотрит. Пришел новый мужицкий бог и понял и увидел темную, обыденную и горькую безотрадную тоску и глубокую извечную скорбь»[44] [Михаил, епископ. Есть ли надежда на рождение демократической религии? // Новая земля. 1910. №14. С. 10]. Христос для Клюева скорее дань древней народной традиции, священный атрибут деревенского быта, наконец, символ справедливости и любви к человеку, чем бог в обычном смысле слова.
К идейным расхождениям с новоземельцами прибавились еще и обострившиеся личные отношения Клюева с Ионой Брихничевым. Нам неизвестно, как вел себя Клюев в связи с возникшим конфликтом; что же касается Брихничева, то он не остановился перед самыми тяжелыми обвинениями и выпадами, пытаясь уличить «поэта голгофского христианства» в измене, ханжестве и даже в литературном воровстве. Свое рукописное сочинение «Новый Хлестаков (Правда о Николае Клюеве)» Брихничев послал Валерию Брюсову и Сергею Городецкому. Процитируем этот документ, написанный в порыве крайнего раздражения и озлобления:
«Каков же он как человек и брат по вере? Ложь и чинность, которыми себя окружил Клюев, выдавание себя за религиозного реформатора создали во мне представление о нем как о чем-то очень большом.
Теперь Клюев.
Клюев бесспорно очень выдающаяся личность, но типа хлестаковского, только более наглая, ибо пустил в ход самое сильное оружие – религию и братство.
Религиозные отношения основываются на вере, и мы поверили ему. Но сразу же ореол спадал, когда дело доходило до денег. Ради денег и выгоды он все забывал – и братство, и веру...».
«Братские песни», все эти и «прочие деньги» немедленно переводил на родину, не внося своей доли в «общую сокровищницу». «А сам перед "братьями" – опять нищий, опять нуждающийся, с кроткою лисьей физиономией. И опять выпрашивает – перчатки, книги, деньги. <...> Но читая за деньги стихи у богатых, он даже в среде своих отказывался это делать, всегда чем-нибудь отговариваясь. Да и кто у этого религиозного Хлестакова свои? Те, кто больше даст. К Свенцицкой приглашали – шел неохотно. "Говорят, скупая" (его слова). Попросили рабочие. (Казалось – кому и читать народные песни.) Прислали специально человека (Арманд приходила дважды[45] [И. Ф. Арманд, активный участник революционного движения, близкий соратник В. И. Ленина]). Уклонился от чтения под предлогом, что уезжает, хотя для иных, кто больше даст, не раз задерживался. <...> Для Клюева нет ничего невозможного, если это ему будет выгодно. Ведь рассказывал же он сам, что юношей отрезал мешочек с деньгами у купца (купец, лишившись денег, покушался на самоубийство). Чего уж тут? ...»[46] [ГБЛ, ф. 386, карт. 55, №21, л. 1-3].
«волк в овечьей шкуре» и от него «всего можно ожидать». В письме Брихничева, крайне резком и одностороннем, все же есть доля правды. Клюев всегда в известной мере оставался актером, умевшим напускать на себя притворную елейность, «наводить тень на плетень», иногда втайне подсмеиваясь над излишне доверчивыми слушателями. В конечном итоге он оказался ненадежным «апостолом». «Религию и братство» он превращал в нечто театральное, в игру – таково было свойство его художественной натуры. А вдобавок он был смекалистым, прижимистым мужичком. Брихничев в своем письме использовал и то, что наговаривал на себя Клюев. А рассказывал порой о себе Клюев невесть что, досочинял свою биографию, придуманное выдавал за реальное. Это была фольклорная хлестаковщина – Хлестаков из авантюрных народных сказок. Ссора Брихничева с Клюевым лишний раз подтверждает, что между новоземельцами не было и не могло быть согласия. В жизни все эти «пророки» были самыми смертными, самыми обыкновенными людьми, которым были свойственны и благородные порывы, и человеческие слабости, мелкие страсти.
После разрыва с Клюевым Брихничев усиленно пытается завербовать в ряды голгофских христиан Александра Блока. На обложке №2 «Нового вина» помещается портрет Блока. В этом же номере печатается статья Л. Н. Столицы с нарочитым названием «Христианнейший поэт XX века». В статье было сказано, что Блок «с самого начала его творчества и до сей поры неизменно, неуклонно, неколебимо христианский. А вспомним, что на нашем языке "христианский" – почти синоним с.. крестьянским". Более того, он именно христианский в русском понимании этого слова, т. е. страдальческий и сострадальческий, винящийся, кающийся»[47] [Новое вино. 1913. №2. С. 12]. Сближения Блока с новоземельцами не произошло. На приглашение Брихничева активно сотрудничать в «Новой земле» Блок в 1912 г. ответил отказом: «Голоса проповедника у меня нет. Потому я один». Однако поэт сделал существенную оговорку: «На художническом пути, как мне до сих пор думается, могу я сделать больше всего» (Б. 8, 402).
Блоку были чужды сектантские настроения и богоискательство, в какой бы форме они ни выступали. К тому же письмо Брихничева к Брюсову и Городецкому, которое Блоку тоже было известно, произвело на него крайне неприятное впечатление. Но письмо это бросало тень не столько на Клюева, сколько на самого Брихничева. Именно Брихничев явился родоначальником молвы о Клюеве как притворном и хитром олонецком мужичке. И Клюеву дорого стоила эта молва, получившая довольно широкое распространение.
и выступали как разоблачители существующего строя, они, безусловно, выражали интересы и настроения трудового народа. Но когда те же новоземельцы пытались в борьбе с буржуазным государством и официальной церковью опереться на учение голгофских христиан, их проповеди неизбежно оборачивались реакционными иллюзиями. В. И. Ленин в 1909 г. предупреждал: «Все современные религии и церкви, все и всяческие религиозные организации марксизм рассматривает всегда как органы буржуазной реакции, служащие защите эксплуатации и одурманению рабочего класса»[48] [Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 416]. Это относится и к разного рода богостроителям и богоискателям, в частности к голгофским христианам, несмотря на их оппозиционность к самодержавию и официальной церкви. Клюев некоторое время делал уступки голгофским христианам, затем отошел от них. Кстати сказать, и Брихничев после 1917 г. резко порвал с богоискательством и принимал активное участие в Обществе воинствующих безбожников.