Медведь
Миф органичен поэтическому чувству. Как заметил Ж. Деррида, «мифическое рассуждение играет с правдоподобным образом, поскольку чувственный мир сам принадлежит этому образу. Чувственное становление есть образ, подобие, а миф – изображение этого образа» [Деррида Ж. Хора//Деррида Ж. Эссе об имени. М., СПб, 1998. С. 166.]. Однако клюевские мифологемы, относящиеся как к самому поэту, так и к его избранникам, помимо чувственности, выражают некую сентенцию, философему. Деррида обратил внимание на версию Гегеля о том, что в философском тексте миф означает философское бессилие и дидактическое, педагогическое всесилие. Однако в художественном тексте, как показывает поэтика Клюева, философские возможности мифа не бессильны. Миф стал чуть ли не главным элементом в композиции клюевских произведений. Неомифы и мифологемы играют в творчестве Клюева куда более значимую роль, чем архетипы. Хочется согласиться с С. Аверинцевым: «Архетипическое само по себе – не содержательная характеристика явлений, а только их отвлеченно-формальное структурирование» [Аверинцев С. Горизонт семьи. О некоторых константах традиционного русского сознания. Новый мир. 2000. № 2. С. 170.]. Аверинцев при этом апеллирует к самому Юнгу, к его предупреждению относительно амбивалентности всякого архетипа и его способности в определенной ситуации оборачиваться своей противоположностью. Очевидно, что мифологемы, которыми насыщены лирика и поэмы Клюева, выражают авторскую позицию.
Одна из лейтмотивных мифологем в поэзии Клюева – медведь. Его образ достаточно многовариантен. Так, медведь – орнаментальный образ крестьянских жилищ: Топтыгин с козой – избяная резьба» («Запечных потемок чурается день...», между 1914и 1916). Он – принадлежность крестьянского мира, почти деревенский житель: «И, весь в паучьих волоконцах, / Топтыгин рявкнет под окном» («Чтоб медведь пришел к порогу...», между 1916и 1918).
«Гагарьей судьбине» он называл себя послом от медведя. Сделан акцент и на медвежьих чертах в портрете лирического героя: «С медвежьим солнцем в зрачках» («Четвертый Рим», 1921). Тема утрат, обреченности человека XX века родила образ медвежьего карабина, который только и остался лирическому герою («Не говори, – без слов понятна...», 1909). Вообще медвежья душа не страшная, не злобная. Наоборот, тоскующая, печальная: «Чу, гул... Не душа ли медвежья / На темень расплакалась вслух?» («Пушистые, теплые тучи...», 1914). В «Погорельщине» медведь матерый – хранитель златой книги.
«медвежью» тему русской литературы, будь то медведь – кум Онегина из сна Татьяны, сюрреалистический медведь-Маяковский из «Про это» или символизирующий переход в потусторонний мир тяжелый медведь из «Начала поэмы» А. Введенского: «уста тяжелого медведя / горели свечкою в берлоге /они открылись и сказали/»на гуслях смерть играет в рясе/она пропахшему подружка». Клюев не придает мифологеме медведя трагического смысла. В его поэзии медведь и родоначальник, и дух-охранитель. Поэт следует фольклорной традиции: медведь сродни человеку. Например, в сибирских ритуалах снятие с медведя шкуры означало метаморфозу медведя в человека, а в русских сказках встречается персонаж Иван Медведотыч, то есть сын медведя. Лингвистика предлагает замечательный ряд, раскрывающий древнейший смысл слова «медведь», который, как оказывается, соотносился вовсе не со зловредными явлениями, а с понятиями «небо», «вселенная», «спасать», «гармония», «мировой разум», «эрос» и проч. В частности, благодаря сравнительно-историческому языкознанию возможно определить следующую связь в мифопоэтическом осмыслении образа медведя: «<...>англ. bear, нем. Ваг «медведь» соответствует ирл. speir «небо», и. -е. рег- «чудо» (ср. арм. hrask «чудо») илат. sperma «мужское семя» [МаковскийМ. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. М., 1996. С. 214]. Соотносятся и понятия «медведь» – «человек»: «англ. bear «медведь», но алб. Ьиггё «человек»; др. -ирл. math «медведь», но и. -е. mand- > man – «человек»; греч. аркш; «медведь», но др. -ашл. rinc «человек» [Там же.].
Клюев создал поэму в 3918 строк «Песнь о великой матери», в основу некоторых эпизодов которой легли мифы древнего эроса. На пути к возлюбленному Федору Стратилату, мистическому жениху, героиня Параша, в которой угадывается мама Клюева, переживает угрозу падения (или само падение) языческого толка. Девушка проваливается в медвежью берлогу [Е. И. Маркова указывает и на биографические корни сюжета: мать Клюева отправилась на богомолье в Царьград, в лесу провалилась в медвежью берлогу, медведь встал над ней на задние лапы, на крик прибежал ее возлюбленный Ваня, поразил медведя ножом, но тот буквально выдрал юноше грудную клетку (Маркова Е. И. Творчество Николая Клюева в контексте севернорусского словесного искусства. С. 40).] как раз в то время, когда ее хозяин видел брачный сон:
Во те поры Топтыгин,
Усладный видел сон,
Румяной, карей, синей,
Далее сюжет развивается следующим образом: «Лежат, как гребень, когти / На девичьих сосцах». Как полагает Е. И. Маркова, зооморфный «готем-первопредок предъявил на нее супружеские права» [Маркова Е. И. Творчество Николая Клюева в контексте севернорусского словесного искусства. С. 42.]. Мифологема о матери, взятой тотемом «чернобогом», «лесным чернецом», возможно, понадобилась поэту для обоснования своих неортодоксальных взглядов – христианской веры, сдобренной языческими пристрастиями. Во всяком случае Клюев признает в медведе тотема, потенциального прародителя, что согласуется с русской, да и мировой фольклорной традицией, в соответствии с которой распространялись сюжеты о сожительстве медведя с заблудившейся девушкой или о сожительстве медведицы с охотником.
Можно предположить, что сюжет о медведе и девочке Маше, которая напекла пирожков и с их помощью обманула медведя и вернулась домой, имеет архаичную версию, рассчитанную на взрослую аудиторию. В Сольвычегодске Ремизову рассказали сказку «Зайчик Иваныч» [Благодарю за подсказку студентку филологического факультета МГУ, участницу спецсеминара «Ортодоксы и еретики» Меркулову А], которую писатель включил в «Посолонь» (1907). Вот фабула: три сестры поочередно становятся женами Медведя, Дарью и Агафью муж-зверь съедает за ослушание, младшая Марья оказывается хитрее сестер, оживляет их, придумывает известную хитрость с пирожками, благодаря которой все три жены возвращаются домой. В сказке звучат мотивы любовного томления зверя, заботы о женах и тоски после их исчезновения: он кормит их медом, показывает лесные диковины, от удовольствия перекатывается и медвежьи песни поет, ластится к любимой Марье, которая называет его муженьком и рычуном; покинутый ею, он крушит берлогу и к восходу солнца издыхает от тоски. В записанной А. Н. Афанасьевым сказке «Медведко, Усыня, Горыня и Добыня – богатыри» девушки забрели в избушку к медведю, который встретил их так: «Здравствуйте, красные девицы! <... > Я вас давно жду» [Народные русские сказки Афанасьева A. H. B3 т. T. I. M., 1984. С. 244.]; он их угощает кашей и предупреждает о том, что ту, которая не ест каши, возьмет замуж, а поскольку девушка Репка каши не ела, она, конечно, была взята замуж; Репка «забрюхатела» [Там же. С. 245] и родила Ивашко-Медведко, наполовину медведя и наполовину человека; со временем Ивашко-Медведь взял в жены хорошую девушку, красавицу – младшую дочь бабы-яги, предварительно, правда, отсек бабе-яге голову. В сказке «Иванко Медведко» рассказывается о том, как жена богатого мужика пошла в лес за груздями, забрела в берлогу и «медведь взял ее к себе, и долго ли, коротко ли – прижил с нею сына» [Там же. С. 270], который был человеком по пояс и медведем от пояса. В «Сказке о сильном и храбром непобедимом богатыре Иване-царевиче и о прекрасной его супружнице Царь-девице» царская дочь Луна живет с оборотнем – медведем и человеком.
«Кот и лиса» из собрания Афанасьева косолапый Мишка, думая, что лиса -девица, заигрывает с ней. Соответствует брачной символике образа медведя и следующее поверье, выраженное в славянских обрядах: если невеста недевственная, пели, что ее изодрал медведь. Семантика образа означала и плодоношение: предполагалось, что женщина излечится от бесплодия, если через нее перешагнет ручной медведь.
«У соседа дочурка с косичкой...»(1921) читаем: «Медвежья хвойная нега – / Внимать заонежским бабам». В стихотворении «Мать» (1921) говорится о «величавых старухах», «Чьи губы умели разжечь / В мужчине медвежий жар». В «Дремлю с медведем в обнимку...»(1921) создан миф о творческом и плотском единстве поэта и медведя: поэт-колдун дремлет на медвежьей лапе, он знает, «как яр поцелуй медвежий», он питает медведя «кровью словесной», а «В тиши звериного крова / Скулят медвежата-звуки».