Николай Клюев. «Плач о Сергее Есенине»
В ночь на 28 декабря 1925 года ушел из жизни Сергей Есенин. Его оплакали многие поэты. Но едва ли не самым существенным документом, который свидетельствовал о дружбе тесной двух поэтов, был «Плач о Сергее Есенине», написанный Николаем Клюевым сразу же!!!
О смерти Есенина Клюев узнал от Павла Медведева: «Я был в номере около двух часов дня 28-го (гостиница "Англетер", №5). Как сейчас, вижу это судорожно вытянувшееся тело. Волосы уже не льняные, не золотистые, а матовые, пепельно-серые. Прожженный лоб делает его каким-то зловещим. Правая рука, та, на которой Есенин пытался вскрыть вены, поднята и неестественно изогнута, как будто Есенин застыл, приготовляясь к мрачному, трагическому танцу. Вспомнилось: "Спляши, цыганка, жизнь мою"...
От Сергея Есенина я пошёл к Клюеву. Сказал ему. Выслушал спокойно (наружно): "Этого и нужно было ждать". Замолкли. Клюев поднялся, вынул из комода свечу, зажег у божницы и начал молиться за упокой души. Сел. Не выдержал. Заплакал: "Я говорил Сереженьке и писал к нему: брось эту жизнь. Собакой у порога твоего лягу. Ветру не дам на тебя дунуть. Рабом твоим буду. Не поверил – зависть, мол, к литературной славе. Обещал 10 лет не брать пера в руки. Не поверил – обманываю. А слава вот к чему приводит,"» – записал в тот день в записной книжке Павел Медведев [11].
28 декабря 1925 года Николай Клюев был на гражданской панихиде по Есенину, которая проходила вечером в помещении Союза Писателей на Фонтанке. Он неотрывно смотрел в лицо мертвому и плакал. На известной фотографии Клюев стоит у изголовья гроба, рядом с ним Илья Ионов, Илья Садофьев, Николай Браун, Софья Толстая-Есенина, Вольф Эрлих, Василий Наседкин, Иван Приблудный и другие.
Когда стали опускать крышку гроба, он склонился над телом, долго что-то шептал и целовал Есенина [1]. Потом провожал гроб по Невскому до Московского вокзала. И вот – «Плач о Сергее Есенине» Николая Клюева, его песенного брата и друга лучших есенинских лет. Учителем своим считал Клюева Есенин.
«Плач о Сергее Есенине» Клюев читал на вечере памяти поэта в Ленинграде уже в начале 1926 года. И в течение 1926 года он не раз выступал с чтением этой поэмы. А 28 декабря 1926 года, в годовщину смерти Есенина, «Плач...» появился на страницах вечернего выпуска «Красной газеты». Одно из выступлений Клюева Ольга Форш описала на страницах своего романа «Сумасшедший корабль»:
«Он вышел с правом, властно, как поцелуйный брат, пестун и учитель. Поклонился публике земно – так дьяк в опере кланяется Годунову. Выпрямился и слегка вперёд выдвинул лицо, с защуренными на миг глазами. Лицо уже было овеяно собранной песенной силой. Вдруг Микула распахнул веки и без ошибки, как разящую стрелу, пустил голос. Он разделил помин души на две части. В первой – его встреча юноши-поэта, во второй – измена этого юноши пестуну и старшему брату, и себе самому...
Ещё под обаянием этой песенной нежности были люди, как вдруг он шагнул ближе к рампе, подобрался, как тигр для прыжка, и зашипел язвительно, с таким древним накопленным ядом, что сделалось жутко.
Уже не было любящей, покрывающей слабости матери, отец-колдун пытал жестоко, как тот в "Страшной мести" Катеринину душу за то, что не послушала его слов. /.../
Никто не уловил перехода, когда он, сделав ещё один мелкий шажок вперёд, стал говорить уже не свои стихи, а стихи того, ушедшего... / ...... / Было до такой верности похоже на голос того, когда с глухим отчаянием, ухарством, с пьяной икотой он кончил:
Ты Рассея моя... Рас... сея...
Азиатская сторона...
С умеренным вожделением у публики было кончено. Люди притихли, побледнев от настоящего испуга. Чудовищно было для чувств обывателя это нарушение уважения к смерти, к всеобщим эстетическим и этическим вкусам.
Микула опять ударил земной поклон, рукой тронув паркет эстрады, и вышел торжественно в лекторскую. Его спросили: "Как могли Вы ???"
И вдруг по глазам, поголубевшим, как у врубелевского "Пана", увиделось, что он человеческого языка и чувств не знает вовсе и не поймёт произведенного впечатления. Он действовал в каком-то одному ему внятном, собственном праве.
– По-мя-нуть захотелось, – сказал он по-бабьи, с растяжкой. – Я ведь плачу о нём. Пошто не слушал меня? Жил бы!.. И ведь знал я, что так-то он кончит. В последний раз виделись – знал: это прощальный час. Смотрю: чернота уж всего облепила...
– Зачем же вы оставили его одного? Тут-то Вам и не отходить...
– Много раньше увещал, – неохотно пояснил он. – Да разве он слушался?! Ругался. А уж если весь черный, дак мудрому отойти. Не то на меня самого чернота его перекинуться может! Когда суд над человеком свершается, в него мешаться нельзя. Я домой пошёл. Не спал ведь – плакал...» [12].
«Плач о Сергее Есенине» был опубликован отдельной книжкой в 1927 году, и состояла она из двух частей: поэмы Клюева «Плач о Сергее Есенине» и исследования Павла Медведева «Пути и перепутья Сергея Есенина».
Почти одновременно вышли и «Злые заметки» Николая Бухарина, в которых был дан «залп» по Есенину и есенинщине. Исследование Павла Медведева достойно контрастировало «Злым заметкам» Бухарина.
«В начале января 1927 года, ещё до выхода книги в Ленинградском Союзе поэтов на одной из "пятниц" П. Медведевым был прочитан доклад о творчестве Есенина и Клюева, а сам Клюев читал "Плач о Есенине" и "Деревню". О вечере, посвященном Есенину на квартире Т. Л. Щепкиной-Куперник, где доклады делали П. Медведев и Пумпянский, а свои стихи читали Клюев и Рождественский, известно из свидетельских показаний М. М. Бахтина, данных после ареста 28 декабря 1928 года, написанных им собственноручно (Архив УКГБ по Ленинградской области, дело №14284, том 3, лист 7)», – пишет Юрий Медведев [11, с. 162, 164].
Сразу же в печати начались яростные нападки на Клюева. Первым выстрелил известный комсомольский поэт А. Безыменский: 5 апреля 1927 года в «Комсомольской правде» за №76 появилась его статья «О чем они плачут?»
«Прежде всего "Плач о Сергее Есенине" Н. Клюева. Вещь сильная, что и говорить. Кулак в Советской стороне не много может, но ведь он много хочет. Клюев – сильно хочет. Он умеет хотеть, он умеет и стихи писать. Но мы – придирчивые люди. Мы имеем обыкновение разбирать не только художественное оформление, но и содержание написанного...
Клюев начинает с похвальбы:
А у меня изба новая,
Полати с подзором, божница неугасимая...
Ладно, божница, так божница. Неугасимая, так неугасимая. Хотя, впрочем, как кому. Божницу Ваших контрреволюционных вожделений мы погасим, Клюев, будьте уверены...
Мы знаем цену силе и воспитанию Клюева, хотевшего и Ленина окулачить. Есенин изменил запечным богам. Есенин ушёл от кулацкой деревни и погиб.
Внимание!:
Знать, того ты сробел до смерти,
Что ноне годочки пошли слезовы,
Красны девушки пошли обманны,
Холосты ребята все бесстыжи!
Вот в чем сила! Да, слезовы пошли годки для кулаков. Ой, как они ненавидят Советскую Русь. И Клюев ставит точку над и...
Отцвела моя белая липа в саду,
Отзвенел соловьиный рассвет над речкой.
Вольготней бы на поклоне в Золотую Орду
Изведать ятагана с ханской насечкой!..
», – так А. Безыменский отозвался на «Плач о Сергее Есенине» Клюева и продолжил язвительно: «Контрреволюция Клюева нашла комментатора в лице Павла Медведева... Нет уж, дорогой!.. Никакой симфонией образов, эмоций и ритмов не замажешь того, что это КУЛАЦКИЙ плач, что это КУЛАЦКИЕ эмоции, что это КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ симфония, что в целом это черносотенное "русское дело"...» [5].
А ведь Клюев оплакивал Есенина горько, навзрыд, и не просто оплакивал, а скорбел, ясно осознавая и свою обреченность. И о том тоже сказал в «Плаче о Сергее Есенине»!
Через несколько лет в «Литературной энциклопедии» 1931 года Л. Тимофеев оценит «Плач о Сергее Есенине» и «Деревню» Клюева как «совершенно откровенные декларации озверелого кулака» (том 5, стр. 326) [1, с. 270]. Прощаясь с Есениным, Клюев говорит словами народного причитания, народной песни, слогом эпоса, слогом акафиста (о том сказала на XVII Клюевской конференции в городе Вытегре Оксана Пашко из Киева, подчеркнув, что в «Плаче о Сергее Есенине» ритуальный элемент определяющий).
«Плач о Сергее Есенине» Павел Медведев охарактеризовал так: «Это не поэма. Это – и не похоронная заплачка, дающая выход только чувству личной потери и скорби.
Это – именно ПЛАЧ, подобный плачам Иеремии, Даниила Заточника, Ярославны, князя Василька.
В нем личное переплетается с общественным, глубоко-интимное с общеисторическим, скорбь с размышлением, нежная любовь к Есенину со спокойной оценкой его жизненного дела, одним словом – лирика с эпосом, создавая сложную симфонию образов, эмоций и ритмов...
Из запутанной сети личных взаимоотношений с Есениным, сложных и неровных, то братских, то вражеских, Н. Клюев сумел выйти в "Плаче" путем всепрощения...
На "Плаче" лежит печать огромного своеобразия и глубокой самобытности»... [9].
В оценке нашей современности поэма встречена так: К. М. Азадовский отмечает, что поэма характерна для «эпического» стиля позднего Клюева. В ней органически сливаются воедино оба потока клюевской поэзии: эпос и лирика, стилизация и свое. [1, с. 263].
В. Г. Базанов считает, что это «произведение многоплановое, затемненное густым слоем метафор-загадок, сложной символикой» [2].
Л. А. Киселева – что «Плач о Сергее Есенине» – «рубежное произведение для Клюева: им открывается великий эпос русской "погорельщины"... Это плач о культуре, которая "свое отбаяла до срока"... Но это и попытка найти "притин" от "смертных песков" времени и вместе с Есениным выйти на дорогу вечности» [7].
Принято считать, что в книгу 1927 года в отличие от газетной публикации от 28 декабря 1926 года вошел полный текст. Этот текст воспроизводился и во всех переизданиях, на сегодняшний день известных, в том числе и двухтомном собрании сочинений Н. А. Клюева, вышедшем в 1969 году в Мюнхене под общей редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, и в однотомном последнем издании стихов поэта «Сердце Единорога», вышедшем в 1999 году в Санкт-Петербурге в издательстве Русского Христианского Гуманитарного института.
Однако это не так. В своей публикации «Николай Клюев и Павел Медведев» в «Вестнике русского христианского движения» Юрий Медведев приводит неопубликованные заметки Павла Николаевича Медведева и среди них такую запись: «В рукописи "Плача" имеются следующие строфы, не вошедшие в печатный текст, выброшенные цензурой:
Для того ли, золотой мой братец,
Мы забыли старые поверья, –
Сердце-лебедь растеряет перья,
Что тебе из черной конопели
Ночь безглазая совьёт верёвку,
Мне же беломорские метели
– горькую обновку.
Мы своё отбаяли до срока –
Журавли, застигнутые вьюгой.
Нам в отлёт на родине далёкой
Снежный бор звенит своей кольчугой.
» [11, с. 161-162].
Начинается «Плач» необычно:
Помяни, чертушко, Есенина
Кутьёй из углей да из омылок банных!
А в моей квашне пьяно вспенена
А у меня изба новая –
Полати с подзором, божница неугасимая,
Намел из подлавочья ярого слова я
Тебе, мой совёнек, птаха моя любимая!
«Был в Царском – Детском Селе. Разумник рассказывал, как Есенин за 2 часа до самоубийства просил приведенного им к себе Клюева остаться у него ночевать хоть одну эту ночь. Клюев отказался и ушёл, и Есенин покончил с собой... / ... / Всё это, т. е. как проведен был последний вечер Есениным, рассказал ему сам Клюев.
– Я у него не остался, но целую ночь молился за него, – сказал Клюев» [10].
Читаешь «Плач о Сергее Есенине» Клюева, а в памяти что-то далекое, по складу «Плача» схожее, музыкой стиха звучит: то похвальба горделивая, то нежность светлая, то боль крутая, то смирение безутешное... Откуда это?
На Поморье не помнится плачей по покойнику, причитаний и плачей по умершему...
И плакали, и причитали в ритуале свадебного обряда. Вот откуда знакомые голоса. Особенно безутешными, эмоционально высокими были причитания и плачи, если свадебный обряд совершался, а жених и невеста бракосочетались не по любви, а по роковой воле небес, судьбы, обстоятельств.
– проплакал – пропричитал Николай Клюев?
И тогда обязательно в этом народном причитании-плаче вся судьба будет рассказана: будет и светлая нежность юности подчеркнута, и красота чистая, и душа, чуткая ко добру да ко правде. Незаметно и размышления начнутся о жизни, что не так сложилась, упреки да и жалобы, сетования и мольбы. А закончится всё равно упованием на милость божию, что судьба, может, смилостивится и дарует им утешение...
Помяни, чертушко, Есенина
Кутьей из углей да из омылок банных...
«Байну» для невесты в Поморье устраивали до свадьбы. И когда невеста шла в баню и обратно, плакали и причитали подружки-вопленицы весь путь. Мыли невесту мылом и жарили веником, полученными от жениха. Невеста через голову кидала обмылок – в кого попадет, та из подружек первой замуж пойдет. А после бани обмылки банные уничтожались, баня обмывалась под причет и плач подружек. Они и сами мылись после невесты по очереди.
А для «птахи любимой» слова действительно светлые и яркие, образные и красочные «намел в подлавочье ярого слова» олонецкий ведун:
Пришел ты из Рязани платочком бухарским,
Нестиранным, неполосканым, немыленым,
Звал мою пазуху улусом татарским,
Любовно и слёзно воскрешает поэт Клюев образ Есенина, светлого отрока на поэтическом Парнасе:
Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка,
Слюной крепил мысли, слова слезинками.
Да погасла зарная свеченька, моя лесная лампадка,
Разошлись пути-дороги двух поэтов, и ученик своей дорогой пошёл, от учителя отдаляясь.
Упрёки, величания, причитания, песни – всё это входило в музыкальный свадебный обряд Поморья. Были и корильные песни на свадьбах. И в «Плаче» Клюева звучат упреки Есенину: не послушал старшего брата, не внял его слову, захотел сам идти своей дорогой, и вот, что получилось:
Из-под кобыльей головы, загиблыми мхами
Протянулась окаянная пьяная стежка,
Увязалась поджарая, дохлая кошка, –
Ни крестом от неё, ни пестом, ни мукой,
Женился ли, умер – она у глотки,
Вот и острупел ты веселой скукой
А все за грехи, за измену зыбке,
Запечным богам Медосту да Власу...
Но голос нежности в «Плаче» перебивает шипение упреков, голос любви («рожоное мое дитятко», «матюжник милый») заставляет поэта перейти на слог народного причитания:
С тобой бы лечь во честной гроб,
Быль или небыль то, что у русских троп
Вырастают цветы твоих глаз синее?
Ритуальные диалоги тоже входили в обряд Поморья. Но и диалоги, и причитания всегда исполнились до венца. Есть диалог и в клюевском «Плаче».
Ты скажи, мое дитятко удатное,
Что во темную могилушку собрался?
Старичища ли с бородою
Аль гуменной бабы с метлою,
Старухи ли разварухи,
Жизненный путь человека у каждого свой. В песнях, в духовных стихах отражены и раздумья о смысле жизни и смерти. «Плач о Сергее Есенине» Клюева – это голос крестьянской России, потерявшей своего любимого сына. В. Г. Базанов пишет, что народные обрядовые причитания были известны Николаю Клюеву с детства, он их слышал в живом исполнении талантливых заонежских воплениц. В «Плач о Сергее Есенине» включены целые отрывки из причитаний. Поминальный плач по матери «Плач во родительскую субботу» записан был Клюевым в 1922 году от вытегорской вопленицы Еремеевны. Им же составлены примечания к фольклорному тексту. Вот клюевская «горынь-трава» и «певун-трава» в «Плаче о Сергее Есенине» из этого причитания вытегорской вопленицы, причем в записи самого Клюева:
Понесу тебя на рученьках,
Как река несет плавун-траву,
Не колыбнется – не столкнется
Образный язык Клюева до сих пор многим недоступен в силу того, что современная культура утратила священные начала... Да, «Плач о Сергее Есенине» труден для чтения сегодня, так как в нем много метафор-загадок, символов, фольклорных загадок, мифов, древнерусского намека. Ключи от загадок «Плача о Сергее Есенине» запрятаны в иносказаниях, которые легко могли понять современники Есенина и Клюева, жители деревень, да и те, кто знал и Библию, и мифологию, и фольклор. Ведь это и язык религии, и язык фольклорной символики, и язык мифологических символов, где важна и символика птиц, трав, богов...
Но и сегодня мы прочитываем в «Плаче» канву жизни Сергея Есенина. Когда читаем, что лебедь белая, пролетая над Невой, увидела гибель поэта:
На реке Неве грозный двор стоит,
Он изба на избе, весь железом крыт.
– тыща дымников,
А вдоль бежать – коня загнать.
Как на том ли дворе, на большом рундуке,
Под заклятою черной матицей,
Молодой детинушка себя сразил,-
– гостиница «Англетер», №5. А когда читаем строки:
Как на это ли жито багровое
Налетали птицы нечистые –
Чирея, Грызея, Подкожница,
Напоследки же птица-Удавница.
Распрядала крыло пеньковое,
Опускала перище до земли,
Обернулось перо удавной петлёй...
– про брачный пир, а на нем птицы хищные пируют, то и мы сегодня понимаем, как осуждает Николай Клюев ту нездоровую среду, что толкала Есенина к гибели:
«Иди, песноликая, к нам!»
А стая поджарых газет
Скулила: «Кулацкий поэт!»
Куда ни стучался пастух –
Всех яростней в огненный мрак
Раскрыл свои двери кабак.
Интересно, по наблюдению В. Г. Базанова, что «после того, как Есенина оплакали вопленицы (сам народ)», поёт колыбельную песню и мать поэта, мать Сергея Есенина:
С долгой прялицей, с веретёнышком,
Запоет она с ниткой наровне
И тонёхонько и тихохонько:
…………………….
«Спит берёзка за окном
–
Баю-бай, баю-бай
Сватал варежки шугай!
Сон березовый пригож,
На Серёженькин похож!
Как проснется невзначай!»
Жизненный путь человека замыкается от рождения до успенья (смерти). Не каждому достается горькая доля, но каждый готовится с достоинством её принять. На долю Есенина выпала горькая доля.
«Плач о Сергее Есенине» заканчивается отдельной главкой «Успокоение». На одну из главок поэмы-плача Клюев не озаглавливал: все они разделены лишь звездочками. А последней дал название. Все, что было на душе, – выплакано. Всё, что сердце болью сжало, – высказано. Но с этой скорбью, с этой болью, с этим горем жить надо. Продолжается жизнь земная у тех, кто плакал о Сергее Есенине. А Сергею Есенину – успенье. И там, за этой чертой, – успокоение. Ни надрыва, ни речитативного проговора боли, ни эмоционального нервного накала нет в «Успокоении». По-есенински «нежность грустная русской души» в этих клюевских стихах звучит: так задушевно, напевно, раздумчиво, спокойно льются строки, как песня народная, задумчивая:
Падает снег на дорогу –
Может, дойду понемногу
К окнам, где ласковый свет?
Топчут усталые ноги
Белый ромашковый цвет.
…………………………..
Жизнь – океан многозвенный
Путнику плещет вослед.
Волгу ли, берег ли Роны –
Все принимает поэт...
Белый ромашковый цвет.
Поэма прочитана. «И вот оно чудо, провидение истинной, высокой поэзии! – вольно или невольно, случайно или нет – Клюев задает в "Плаче..." тот самый вопрос, который задает себе всякий поэт, скорбящий о смерти Сергея Есенина:
О жертве вечерней иль новом Иуде
Шумит молочай у дорожных канав?
» – таким вопросом предварила публикацию после многолетнего молчания «Плача о Сергее Есенине» Николая Клюева редакция журнала «Слово» в 1989 году [8]. Текст был напечатан без главы «Успокоение».
На вопрос журнала и сегодня точного ответа нет, как и на вопрос и о другой жертве – о судьбе самого Клюева.
«Плач о Сергее Есенине» – это народный плач, причитание по русской культуре начала века, плач о судьбе русского народа, ведь и Николай Клюев, и Сергей Есенин были замечательными сынами своего великого народа. Это голос «с родного берега России».
Литература:
1. Азадовский К. Николай Клюев. Путь поэта. – Л., 1990. – С. 262. См.: дневниковые записи П. Лукницкого // Аврора. – 1988. – №2. – С. 41-44.
«Плач о Сергее Есенине» Николая Клюева // Русская литература.– 1977. – №3. – С. 193.
3. Базанов В. Г. С родного берега. О поэзии Николая Клюева. – Л., 1990. – С. 185.
4. Балашов Д. М., Красовская Ю. Е. Русские свадебные песни Терского берега Белого моря. – Л., 1969.
5. Безыменский А. О чем они плачут? // Комсомольская правда. – М., 1927. – №76. – 5 апреля.
6. Бернштам Т. А. Русская народная культура Поморья в XIX – начале XX века. – Л., 1983.
«Плач о Сергее Есенине» Н. А. Клюева. – Новое о Есенине. Столетие Сергея Есенина. Международный симпозиум. Есенинский сборник. №3. – М., 1997. – С. 294, 283-284.
8. Клюев Николай. «Плач о Сергее Есенине» // Слово. – 1989. – №10. – С. 65.
9. Клюев Николай, Медведев Павел. Сергей Есенин. – Л., 1927. – С. 86.
10. Клюев Николай. Сердце единорога. – Л., 1999. – С. 969-970.
11. Медведев Юрий. Николай Клюев и Павел Медведев // Вестник русского христианского движения №171. – Париж; Нью-Йорк; Москва. – I-II. – 1995. – С. 160.
– Л., 1988. – С. 130-132.
Кузнецова В. Е. Николай Клюев. «Плач о Сергее Есенине» // Духовный путь и земная жизнь Николая Клюева. – Мурманск, 2002. – С. 15-21. – (Наука и бизнес на Мурмане. Т. 4, №4 (31).