«Строительная жертва»
(Рассказ Леонида Леонова «Гибель Егорушки»)
Как уже было сказано, образ Победоносца в первую мировую войну вновь вошел в литературу. Актуализация «георгиевского комплекса» продолжалась фактически до конца 20-х годов. В связи с этим небезынтересно рассмотреть рассказ Л. Леонова «Гибель Егорушки» (1922). Неизвестно, был ли он известен Клюеву, однако типологическая близость произведений несомненна, как несомненен их общий источник – севернорусская словесность.
Произведение Леонова написано на соловецком материале. Север всегда был местом «подстоличной ссылки». Через Вологду прошла, условно говоря, вся русская литература: от Аввакума до Бродского. Не миновала эта участь и отца Леонова. Максим Леонидович Леонов за сотрудничество в демократической печати в 1910 году был выслан в Архангельск, где несколько лет издавал газету «Северное утро» (с 1918 года «Северный день»), В ней в каникулярное время работал корректором его сын, здесь он опубликовал свои первые стихи. В мае 1918 года Леонид Леонов опять приехал в Архангельск, где его застала интервенция. В 1920 году после освобождения города он вступил добровольцем в Красную Армию. Контакты с Русским Севером не прерывались и в дальнейшем. Писатель не раз наведывался в эти края, поддерживал связь с местными писателями, в частности, со сказочником С. Писаховым.
Прожитые здесь месяцы и годы, безусловно, нашли свое отражение в творчестве писателя. Этот период творчества писателя изучен петрозаводским исследователем профессором В. П. Крыловым [108]. Ю. И. Дюжев показал на примере повести «Белая ночь» (1927-1928), как произведение писателя вписывается в региональный контекст [109]. Однако рассказ «Гибель Егорушки» оказался вне поля зрения исследователей.
Проблема контекста русской литературы XX века чрезвычайно сложна: при ближайшем рассмотрении обнаруживается резкое расхождение в кругу писателей одного лагеря и точки соприкосновения между, казалось бы, принципиально различными литераторами.
Н. А. Клюева и Л. М. Леонова разделяют 15 лет в возрасте, у них разный социально-политический опыт, они относятся к разным литературным центрам. В то же время в их творчестве просматривается интерес к надвременной, метафизической сути событий.
Герои Леонова живут на крохотном островке Соловецкого архипелага. Это реальное место восходит к архетипической модели. В древности «у самых разных народов господствовало убеждение, что земля, на которой они живут, – это остров в океане» [110]. В дальнейшем мифологема приобрела значение «чудесного острова», на который все хотят попасть [111]. Путешествие на чудесный остров стало основой фольклорных и литературных произведений многих народов.
Русская литература 20-х годов актуализировала этот сюжет. Она показывает жизнь на чудесном острове как краткое выпадение из революции, возвращение к естественной жизни. Если герои рассказа Б. Лавренева «Сорок первый» очутились на нем вследствие перипетий революционной борьбы, то персонажи Леонова постоянно живут на острове. Кажется, что здесь им не грозят никакие потрясения, ничто не потревожит естественный ход жизни.
Как и в поэме Клюева, действие произведения происходит в двух топосах. С одной стороны, автор подчеркивает реальность происходящего: описывает северный ландшафт, жилище помора, его промысел и быт, с другой – создает впечатление ирреальности происходящего. Зачин рассказа напоминает сказочную формулу: «быль это или небылица». «Каб и впрямь был остров такой в дальнем море ледяном, за полуночной чертой, Нюньюг-остров, и каб был он в широту поболе семи четвертей, – быть бы уж беспременно поселку на острове, поселку Нель, верному кораблиному пристанищу под угревой случайной скалы» [112]. На призрачность происходящего указывает время действия. Это – время сна (до и после него, спросонок, в промежутках между сном; сновидения).
Писатель точно уловил ритм жизни. Издревле поморы ловили рыбу. В шторм чинили невод и сказывали старины, сплетая в едином ритме сети и словеса [113]. Медленный, эпический стиль повествования, как и другие элементы поэтики, подчеркивают веками сложившийся порядок. Это – святая земля, которую по вечерам оглашает колокольный звон – «Саватеево благовестие». Присутствие Святого Духа чувствуется здесь во все время года и в каждый промежуток дня. Ранней весной «По льдам, обреченным на таянье, по снегам, по водам, где есть, проходят странные трое: Трифон из Печенги, Иринарх Соловецкий, Елисей Сумской. Украшается бытие твари Нюньгской радостным благовестием о приходе Вешнем» [Л., 78]. Николай Чудотворец здесь изображен как демиург – создатель поселка: наступил нечаянно «на смутную грань моря и суши первозданных и след свой оставил...»; в нем через много дней – «сотню сотен и тьму тем вырубил отец Егорушки хижинку...» [Л., 61]. Имя главного героя указывает на его покровителя – св. Георгия.
Рождественское поклонение Христу тождественно сцене пира у Клюева (ср.: в рассказе – «Каб родился Исус не в Вифлеемской земле, а на Нюньгской, не пришли б к нему волхвы на поклонение. Но пришел бы Егорушка, принес бы пикшуя в пуд. Пришла б бобылка Мавра из Нели, принесла б морошки лукошко да клюквы короба два. Пришел бы самоедин Тяка, третьим пришел бы, подарил бы Исусу пимки малюсеньки да песенку б спел про себя, про Тяку веселого» [Л., 79]). В поэме Клюева крестьяне, обращаясь с мольбой к Николаю Чудотворцу и Христу, обещают подарить: святителю – «рукавицы И на ноженьки оленьи пимы...», Спасителю – «морошки, яблок...» [II, 335].
Рассказ дает представление о некоторых поверьях и обычаях поморов, в его повествование включаются строки апокрифического сказания, молитв, песен и заклинаний. Налицо привычный для севернорусской словесности поэтический комплекс.
Если у Клюева содержится намек на революционные события, то Леонов никак не обнаруживает причастности персонажей к этому времени. Тем не менее, его рассказ вызван размышлениями «о катастрофичности революционной эпохи» [114]. Не случайно именно в октябре в доме рыбака Егора появляется новый человек и заставляет героя биться над вопросами: что есть грех? Страшный Суд? Жертва?
Идея жертвы была тогда одной из актуальных. Создавая Царство Божие на земле, революционеры были убеждены в ее необходимости. Недаром песня «Мы жертвою пали...» была у них одной из любимых.
Рассказ «Гибель Егорушки» – метафора эпохи. Семья рыбака (отец – мать – сын) символизируют семью переходного времени. Леонов показывает, как всего-навсего один чужой человек, войдя в дом, разрушил его, потому что решил изменить заведенный здесь порядок. Первым в семье погибает невинный младенец.
В подтексте леоновского произведения звучит «карамазовский вопрос»: можно ли осчастливить людей, если ради нового «здания судьбы человеческой» пролита кровь ребенка.
Анализируя роман Достоевского, В. Е. Ветловская показала, насколько сложна и протяженна во времени история этого вопроса [115].
В древности строительство нового дома, города, моста, крепости, башни и других сооружений требовало обязательного принесения «строительной жертвы». Эту функцию выполняли священные птицы и животные, невинные младенцы и прекрасные девушки. В известном предании о Новгороде, говорится, что когда начали рубить новый город, то перед восходом солнца захватили первое живое существо. Им оказалось дитя. Оно было взято и положено в основание крепости, которая поэтому и названа Детинцем» [116].
«строительной жертвы» он намечает новорожденного Варлама, сына Егора. Этот выбор позволяет ему заодно испытать веру отца: «И пусть умрет сын его, Варлам. Пусть порвутся яруса его и лопнут щепья карбаса его. Пусть останется с единой душой да с телом, как Иов. И тогда ударь его в голову...» [Л., 9]. Требование монаха и последовавшее за ним несчастье дало основание как первым рецензентам, так и современным исследователям считать, что рассказ «направлен против идей христианского антигуманизма» [117].
Но является ли монах Агапий, против которого, несомненно, направлено перо писателя, христианином? В. Г. Чеботарева, не сомневаясь в этом, тем не менее заметила, что монах больше похож на бесноватого, чем на инока [118].
Поскольку сам Агапий отсылает нас к Книге Иова, обратимся к исходному тексту. Там сказано, что Господь не только не сомневался в праведности своего раба, но и считал, что «нет такого, как он на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла» (Кн. Иова. Гл. 1, 8: 12). И тогда Сатана предложил Господу испытать Иова.
Конечно, Егорушка не считает себя лучшим из лучших. В. Г. Чеботарева считает его язычником [119]. Скорее, воззрения помора типичны для народного православия, объединяющего веру в Бога с суеверием. Однако он живет праведно, рыбачит, ожидает рождения первенца, блюдет могилу отца с деревянным распятием. Значима портретная деталь: голова героя «осиянна светлым льном волос» [А., 62].
Появление монаха в доме воспринято Егорушкой в христианском ключе. Если бы он исходил из языческих представлений, то не занес бы Агапия в дом, поскольку тот фактически являлся утопленником [120]. Но Егорушка увидел в нем божьего человека, решившего на островке, в безлюдье, предаться суровому посту и молитве.
настоятелей Зосиму и Саватея за сына, а затем покоряется судьбе. Подобно Иову, он повинуется Богу, желая достойно предстать на Страшном Суде.
Трагедия литературного персонажа и миллионов живых людей заключается в сложности, подчас невозможности отличить Божьего посланника от беса. Хотя монах выдает себя за служителя Господа, на деле он – пособник Сатаны.
Его имя также проецируется на «георгиевский комплекс». В ряде вариантов Малого стиха Агапием зовут царя язычников. Это он принес в жертву змию свою дочь Елисаву. Леонов трансформирует ситуацию духовного стиха. Агапий выступает в функции Змия. Егорий совмещает функции отца и воина.
Как и змий, монах появляется из моря, причем в пятницу. Даже внешне он похож на «водяное пугало» [Л., 66]: «черный» [Л., 64], «глаза голые» [Л., 65], «взгляд невидящий» [Л., 65], зубы гнилые, усы моржовые, борода, как «кустик облетелой сихи» [Л., 64].
Иринья сердцем чувствует его дьявольскую природу, называет «лукешкой», т. е. «лукавым». Но, не смея ослушаться супруга, поддается колдовским чарам Агапия и забывает свой вещий сон: «... идет странник – сзади крылья, спереди собачья голова. Тут жучок ползет, но странник наступил сапожком и прошел. Вели блистающие крылья собачью голову вперед...» [Л., 70] (ср.: у Клюева во сне «Мертвая голова» «люди с собачьими глазами торгуют человечиной»).
рыбака, подобно Иисус учил Симона на озере Геннисаретском. Души человеческие улавливал в свои сети Господь. Но в обращенном мире сети расставляет дьявол (кстати, образ сетей присутствует и в «Погорельщине»).
В рассказе представлен целый комплекс народных предчувствий и примет, указывающих на присутствие в доме нечистой силы. Особенно значимы два момента: кульминационный (просьба Агапия об испытании Егорушки) и поминки по его сыну. Оба события приходятся на святочные «страшные» вечера, на время активизации нечистой силы (ср. с «Погорельщиной»). Требование Агапия жертвы падает на одну из начальных святочных ночей. Все в тот миг обличает в нем слугу дьявола. В обращении ко всемогущим силам он не называет Господа. Если молитва усмиряет страсти, то диалог с Сатаной приводит в экстаз. Монах напоминает «безумного» [Л., 69]. Не молитву он творит, а заговор твердит. Будто в унисон его проклятиям «бушевало все сильней и сильней морозное пламя в небе» [Л., 69], а. люди чудили во всю. Поэтому понятным становится странное, на первый взгляд, поведение близких на поминках; Андрей Фомич, дед младенца, не в меру разгулялся, его помощник Григорий играет на балалайке, Иринья пляшет.
Однако монаху не пристало участвовать в этом действе. Поскольку Агапий не инок, а ряженый, то он обнаруживает себя: «Счас, счас... будет вам чудо-юдо по половичке гулять» [Л., 79]. Как известно, в фольклоре этим именем кличут змея. Слово сказано: в рассказе действует Змий. «Чудо-юдо» демонстрирует присутствующим «фок-пок»: «Берет... стакан, полный в обрез воды, шатко ставит на клобук» [Л., 78] и идет с ним по избе, стараясь не расплескать.
Здесь как бы вывернут наизнанку обычай святых. Вот как, например, пишет современный писатель В. Пулькин о преподобном Ионе Яшезерском. Святой и его братия «идут себе лесной тропой по каменьям, по кореньям. Несут ушат шестиведерный – водушка не всколыхнется, столь смиренно да плавно ступают. И читают из Ефрема Сирина седьмицу за седьмицей. Напоследок воспоют. Сугубую похвалу орудию страстей Христовых» [121].
Во время «фок-пока» Агапий так страшен, что Андрей Фомич (и до этого сомневавшийся в нем) приказывает ему остановиться и невольно называет ряженого его подлинным именем; «Хватит... черт!» [Л., 78]. Но чары Агапия уже настолько сильны, что он доводит дело «черного монаха» до конца: лишает Егорушку разума.
– житием святого. Но хаос пришел на Русскую землю. Даже в святом месте орудует дьявол. Ориентированный на жанр жития рассказ становится антижитийным.
Не в пример своему святому Егорушка не победил Змия, а оказался побежденным, он будет жить и видеть происходящее в ином свете. Змий перевернул его представления о Добре и Зле. Подобная логика сознания, «обращенный» дух характеризовали тогда мироощущение миллионов людей. Воистину прав классик: «Не дай мне Бог сойти с ума, Уж лучше посох и сума».
Мы видим, что в поэме и рассказе отсутствует главное – подвиг. Настолько сильно нравственное растление, что Егорушка сдается практически без боя. Святой не помогает рыбаку, потому что у того ослабла вера. Именно эта мотивировка скрыта в подтексте рассказа: не случайно является Егорушке в сновидении мертвая птица – его конь и низвергает беднягу в страшную морскую пучину.
На уровне «Егор – Агапий – Иринья» рассказ приобретает жанровые черты сказки. Но если сказочную героиню змей лишал мужа, то у Ириньи его никто не отнимает. Подмена происходит во внутренней сути супруга: в конце повествования пред ней предстает фактически другой человек. Типичная для былички атмосфера страха и ужаса окутывает рассказ.
В обоих произведениях присутствует мотив «строительной жертвы». Если в рассказе он является центральным, то в поэме соотнесен с рядом других мотивов. У Клюева «младень» назван именем новгородского богатыря, у Леонова – именем новгородского святого Варлаама Хутынского и севернорусского святого, помощника рыбаков-поморов, Варлаама Керетского.
– «отцвели у Ириньи губы» [Л., 83] – говорит о том, что ее душевных и физических сил вряд ли хватит надолго. Может быть, ее будущему ребенку удастся победить Змия.
На первый взгляд, оптимистическое начало связано с образом второстепенного персонажа. В рассказе также действует представитель уральских народов. Самоедин (ненец) поет песню, в которой беседует со своим Верховным Божеством: «Сказал Сядей Тяке: "Тяка, хочешь быть солнцем?" Сказал Тяка Сядею: "Нет''. Спросил Сядей Тяку: "Ты будешь резв, как собака, а красив, как олень, – зачем не хочешь? " Ответил Тяка Сядею: "Потому что Тяка я!..» [Л., 81].
Этот диалог В. Г. Чеботарева рассматривает как отказ от веры в Бога. И с этим нельзя не согласиться. Тяка считает, что вся сила заключена только в нем самом [122]. Налицо оптимизм людей новой веры – «советской», отрицающей божественное начало.
В финале, как и в поэме Клюева, заключен вопрос: «Пожаром встает незаходимое. Бегут волны и тают на песке. Ветра гудят на высотах. Чайкам привольно, глазу широко, а душе легко?..» [Л., 33].
Анализ «георгиевского комплекса» в рассказе Леонова показывает типологическую и генетическую близость его произведения с «Погорельщиной», На наш взгляд, «Гибель Егорушки» является одним из литературных источников поэмы.
108 См., например: Крылов В. П. Поэт Севера // Север. 1969. N° 5. С. 110– 115; Он же. Леонид Леонов – художник. Петрозаводск, 1984. С. 211-223.
109 Дюжев Ю. И. Конец белой ночи. О повести Л. Леонова «Белая ночь» Север. 1968. №4. С. 119-123.
110 Евсюков В. В. Мифы о вселенной. Новосибирск, 1988. С. 42.
111 Там же. С. 42-45.
«Л» и страницы.
113 Криничная Н. А. Он стал чинить сетки, ловушки и другие рыболовные снасти... К эпизоду из биографии Т. Г. Рябинина // Живая старина. 1995. N° 4(8). С. 35-36.
114 Переверзев В. Новинки беллетристики // Печать и революция. 1924. Кн. 5. С. 137.
115 Ветловская В. Е. Творчество Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей. «Строительная жертва» // Миф – фольклор – литература. Л., 1978. С. 81-113.
116 Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1968. Т. 2 С 83.
1978. Т. 18. С. 163.
118 Чеботарева В. Г. Народно-поэтическое начало... С. 161.
119 Там же. С. 158-159.
120 Афанасьев А. Н. Живая вода и вещее слово. М., 1988. С. 415.
121 Пулькин В. Северная Фиваида // Север. 1993. №10. С. 43.