Житие Николая Олонецкого
Анализируя автобиографическую прозу и письма поэта, современные исследователи отмечают, что эти произведения и по духу, и по стилю близки к житийной повести [78].
Однако, в отличие от почитаемого им Аввакума, Клюев не оставил текста, где последовательно, шаг за шагом, излагается его служение Господу.
Попробуем на основе имеющихся фактов, изложенных в автобиографических рассказах, письмах, поэтических текстах, сновидениях и устных воспоминаниях, реконструировать Житие Николая Олонецкого, поведанное им самим (разумеется, в первом, «эскизном», варианте).
Как правило, в имени святого помимо имени собственного звучит название освященной им земли (Варлаам Хутынский, Варлаам Керетский и др.). В соответствии с этой традицией и озаглавим житие, к тому же сам Клюев свои первые публикации подписывал как Николай Олонецкий, подчеркивая тем самым свою родовую (в широком смысле этого слова) принадлежность.
На вопрос, позволительно ли посвящать житие лицу, не канонизированному церковью, ответил Аввакум, создавший свое житие сам, сам причисливший себя к лику святых. Ибо «не герой жития выбирает святость, а святость уже выбрала его прежде, чем он стал объектом житийного прославления» [79].
В этом смысле судьба поэта соотносима не только с судьбой Аввакума, но и с судьбами севернорусских народных святых (Иоанна и Логгина Яренгских, Артемия Веркольского и др.), героев севернорусских житийных повестей. Святой здесь не «государственный деятель, не подвижник веры, а простой человек со сложной судьбой» [80]. Именно его «выбрала святость», именно его судьба вписывается в священную историю, именно его закрепившийся в народном сознании образ впоследствии канонизирует церковь.
В 1884 году святость выбрала будущего великого поэта. «Я родился, то шибко кричал, а чтоб до попа не помер, так бабушка Соломонида окрестила меня в хлебной квашонке», – пишет он в рассказе «Гагарья судьбина» [81]. И имя крестной, и название произведения (гагара здесь соотносима с голубем / Святым Духом), и сам обряд крещения (хлеб – Тело Христово) указывают на последовательную сакрализацию всех элементов природно-крестьянского мира.
В данном контексте по-иному представлены образы его первопредков, деда и матери.
«До соловецкого страстного сиденья восходит древо мое, до палеостровских самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной» [82], – писал в своей автобиографии Николай. «... дед мой, Митрий Андреянович, северному Ерусалиму, иже на реке Выге, верным слугой был. ... Чтил дед мой своего отца (а моего прадеда) Андреяна как выходца и страдальца выгорецкого. Сам же мой дед был древлему благочестию стеной нерушимой» [83].
В автобиографии Клюева переплетаются как реальные, так и не подтвержденные документами факты. Доказательств, что он связан кровными узами с Аввакумом и братьями Денисовыми, нет, но для поэта, как уже говорилось, значимо не кровное, а духовное родство. Именно себя он считал подлинным правопреемником выгорецкого наследия. Поэт с гордостью утверждал, что ему принадлежал складень Андрея Денисова: «Красный, обложенный медной оковкой Неопалимой Купины. ... Писан же он тонким письмом в память палеостровского самосожжения иже на озере Онего, при царе Алексии. Сплошной красный цвет выражает стихию огня» [84].
Мать поэта звали Прасковьей Димитриевной. Ее тезоименитая святая – Параскева-Пятница – почиталась на Русском Севере наравне с Богородицей. Имя матери и ее словесный дар обретают в житийном контексте сакральное звучание. «Родительница моя была садовая, не лесная, по чину серафимовского православия. Отроковицей видение ей было: дуб малиновый, а на нем птица в женьчужном оплечье с ликом Пятницы Параскевы. Служила птица канон трем звездам, что на богородичном плате пишутся; с того часа прилепилась родительница моя ко всякой речи, в которой звон цветет знаменный, крюковой, скрытный, столбовой...» [85]. Святая предстала перед матерью поэта в образе священной птицы Феникс. Если простой человек, заслышав райское пение, умирает (так гласят народные поверья), то отмеченный перстом Божьим наделяется даром Божественного пения. Этот дар наследует от матери поэт, которому, как он писал в своих произведениях, также дано было слышать райских птиц Сирина и Алконоста.
Согласно канону, святой уже в отрочестве получает божественные сигналы: его посещают «видения» и «голоса». «На тринадцатом году, – повествует поэт, – ... было мне видение. ... Вдали, немного повыше той черты, где небо с землей сходится, появилось блестящее, величиной с куриное яйцо, пятно. Пятно двигалось к зениту и так поднялось сажень на пять напрямки и потом со страшной быстротой понеслось прямо на меня: все увеличиваясь и увеличиваясь... И уже когда совсем близко, на расстоянии версты от меня, я стал различать все возрастающий звук, как бы гул. Я сидел под сосною, вскочил на ноги, но не мог ни бежать, ни кричать... И это блиставшее ослепительным светом пятно как бы проглотило меня, и я стоял в этом ослепительном блеске, не чувствуя, где я стою, потому что вокруг меня как бы ничего не было и не было самого себя» [86].
Здесь перед нами элементы уже известного мифического комплекса: дерево и яйцо. Яйцо-«птица», возвращаясь к дереву-гнезду, будто вновь рождает сидящего под сосной божественного отрока и наделяет его тем самым сакральными функциями. Благодаря образу света / сияния, атрибута видений, «нехристианский» текст органично вписывается в христианский. Образ дерева приобретает черты священного древа, образ яйца соотносится с евангельским красным яичком (знаком воскресения Христа) [87].
Вслед за рассказом о рождении чудесного младенца обычно следует рассказ о его научении. Поэт никогда не говорил о школе, в которой учился, но зато писал, как перенял «словесную грамоту» от матери и «спасался» на Соловках, положивших начало его подвигу. «Вериги я на себе тогда носил, девятифунтовые, по числу 9 небес, не тех, что видел ап. (остол) Павел, а других. Без 400 земных поклонов дня не кончал» [88].
Не зафиксированное документами пребывание на Соловках не мешает поэту воссоздать подлинный облик монастыря в поэме «Соловки» (1926-1928). Бывал ли он и в других описанных им обителях. Одни факты подтверждаются, другие относятся к числу вымышленных.
В связи с феноменом Клюева вопрос о биографии писателя как предмете научного изучения стоит особенно остро. Авторитетный петербургский ученый К. М. Азадовский жестко обозначил параметры своего исследования: то, что подтверждено документами, есть факт; все остальные якобы биографические материалы либо требуют дополнительной поисковой работы, либо сразу зачисляются в разряд элементов мифопоэтической родословной [89].
Его оппонент С. И. Субботин, столь же блестяще знающий всю документацию, занимает другую позицию. Опираясь на исследования современного психолога В. В. Налимова, он говорит о специфике расширенного сознания поэта, позволяющего его «я» пребывать там, где далеко не всегда была его плоть. И эти путешествия, по мнению ученого, также реальны, как и те, что подтверждены справками и свидетельствами очевидцев [90].
Вопрос, конечно, чрезвычайно сложен. Если пребывание поэта в том или ином месте можно рано или поздно подтвердить документами, то как подтвердить, были ли «видения». В то же время факт их наличия и в строго документированной, и в мифопоэтической родословной обязателен, потому что вне «видений», снов, «голосов», грез творец данного типа просто необъясним: ведь он описывает прежде всего не социализированную и идеологизированную действительность, а «невидимый град Китеж», поэтому «факты» подобного рода имеют в его жизнеописании огромный удельный вес.
Поэт писал, что жил «два года царем Давидом большого Золотого Корабля белых голубей-христов» [91]. Христы-голуби – это хлысты, учение которых было чрезвычайно популярно в начале XX века. Верующих привлекала проповедуемая ими идея собственного перевоплощения в Христа или Богородицу благодаря самосовершенствованию в религиозной аскезе и подвижничестве. В годы своих святых странствий, судя по воспоминаниям автора, он посетил не только эту секту.
«От норвежских берегов до Усть-Цыльмы, от Соловков до персидских оазисов знакомы мне журавиные пути. Плавни Ледовитого океана, соловецкие дебри и леса Беломорья открыли мне нетленные клады народного духа: слова, песни и молитвы. Познал я, что невидимый народный Иерусалим – не сказка, а близкая и самая родимая подлинность, познал я, что, кроме видимого устройства жизни русского народа как государства или вообще человеческого общества, существует тайная, скрытая от гордых взоров иерархия, церковь невидимая – Святая Русь, что везде, в поморской ли избе, в олонецкой ли поземке или в закаспийском кишлаке, есть души, связанные между собой клятвой спасения мира, клятвой участия в плане Бога. И план этот – усовершенствование, раскрытие красоты лика Божия» [92].
Участвуют в претворении плана Божьего не только никому, кроме поэта, не известные старцы и братья, но и представители самых различных слоев общества. В интеллигентских кругах его привлекали люди религиозного склада, способные на подвиг. Так, его взволновал «уход» в народ поэта-символиста Александра Добролюбова и литератора Леонида Семенова. (Последний, кстати, принял участие в литературной судьбе олонецкого поэта.)
Почему же, в отличие от них, Николай не только не порывает с творчеством, но и прикладывает все усилия, чтобы войти в большую литературу.
Странствия Николая были одновременно эпохой его ученичества, послушничества и началом его проповеди. Он нес народу Слово Божие. Чувствуя в себе дар проповедника, Клюев и в крестьянской, и в интеллигентской среде постоянно ратует за свой проект «обустройства» России. О нем, как об Аввакуме, можно сказать: «Его жизнь, во всей ее реальной сложности, – это часть его проповеди, а не проповедь – часть жизни» [93].
Подобно своим великим предшественникам, он вступает в полемику и предпочитает видеть среди своих оппонентов лиц, равных ему по масштабу.
О его переписке с А. Блоком писали не раз. Следует отметить, в первую очередь, прекрасные работы В. Г. Базанова [94] и солидный комментарий к изданию писем Клюева к Блоку К. М. Азадовского [95].
Отмечено, что в своих посланиях к первому поэту России Николай выступает и как ученик, и как Учитель, что было удивительно и тем не менее принято Блоком.
Олонецкий поэт почувствовал себя вправе учить великого художника, ибо страшился эстетизации жизни в стихах Блока, которая, по его мнению, неминуемо вела к духовной порнографии [96]. Он призывал всегда помнить о Боге-Слове, и о том, что стихи должны быть молитвой народной [97].
Предчувствуя революцию, Клюев почти не писал стихов, направленных на разрушение сложившегося уклада. В своих произведениях поэт пытался, опираясь на учение святых отцов, создать представление о том, какой должна быть Русь, мечтал восстановить на родине истинно крестьянские и христианские начала. Моделью идеального общества для него было Выгорецкое общежительство, о котором он впоследствии рассказал в своих поэмах «Погорельщина» (1926) и «Песнь о Великой Матери» (1930-1931).
Этой идее была подчинена вся его жизнь, что отразилось даже на характере его снов и «видений». В начале 30-х годов он рассказывал Надежде Федоровне Христофоровой-Садомовой о «видении» храма и величественной жены, перед которой в золотой раме появлялось изделие: труд жизни определенного человека.
«... И вдруг услышал я и свое имя. ... Старший сказал: "Владычица, вот работа раба твоего Николая". Я поспешно приблизился посмотреть (меня как бы никто не замечал) и увидел изображение избы – тончайшей резной работы по дереву. Окошечко и на нем белый голубок, в клюве которого было сердце человека из рубина. Все тончайшей художественной работы – резьбы по дереву.
Владычица ничего не ответила, а когда он к ней снова обратился, она сказала таким чудным голосом: "Да, но у него сердце еще не готово..."
Я проснулся в восторге и в каком-то недоумении...» [98] (ср.: яйцо / гнездо – сердце / изба).
На строительство избы-храма, избы-молельни он положил жизнь. Это стало его подвигом.
Уже в молодости Николай познал гонения: его сажали в тюрьму; за отказ служить в армии по религиозным убеждениям признали душевно больным. Поэтому и герой его ранней лирики – это человек, идущий на Голгофу, способный к подвигу.
Огонь революции и гражданской войны воспринимается поэтом сначала как очистительный, как акт спасительного для страны самосожжения. Воспевание этого огня позднее сменяется раскаянием, отождествлением себя с Каином [99].
Герой канонического жития как магнит притягивает к себе сердца людей. К Николаю тянутся самые различные люди.
Уже в молодости все, знавшие поэта, отмечали его «особенность». Один из религиозных идеологов того времени Иона Брихничев признавался Брюсову: «После Христа я никого так не любил, как Клюева» [100]. В сходных выражениях писал о нем Блок: «Сестра моя, Христос среди нас. Это Николай Клюев» [101]. Даже атеисты сравнивают поэта с апостолом [102].
Он мечтает создать подлинное братство крестьянских поэтов. И ему удалось стать «ловцом душ» и пастырем С. Клычкова, С. Есенина, А. Ширяевца, своего земляка А. Ганина и позднее чрезвычайно талантливого казака П. Васильева.
Однако монолитный крестьянский Храм-Слово создать не удалось. «Ловцов душ» в те дни было много. Наряду с пророками неустанно вещали лжепророки. Но до последних дней своих поэты поддерживали связь друг с другом. Только дни их давно уже были сочтены, и судьба каждого трагически предрешена.
Очень скоро Николай определяет новый порядок как новое пришествие Антихриста. В его эпос врывается трагедия. Его «стихотворный крест» поистине становится кровавым. Поэта хулят критики, с 1929 года перестают публиковать. Но и в эти годы он остается верен своему предназначению, о чем свидетельствует не только поэзия, которая, как и у всех гонимых проповедников, получает статус «потаенной», но и весь уклад его жизни. В связи с этим остановимся на мнении еще одного биографа, Б. Н. Кравченко (1913-1993), брата художника Анатолия Яр-Кравченко, одного из самых близких Клюеву людей. В юности он хорошо знал поэта, и долгие годы совместно с исследователем А. И. Михайловым работал над его биографией.
Все, что помнил, Борис Никифорович пытался передать предельно точно. Не сомневаясь в пророческом даре поэзии Клюева, он, в отличие от профессиональных исследователей (Кравченко по специальности военный летчик), не видел ничего особенного в «бытовом» поведении поэта. «Николай Алексеевич, – настаивал он, – был простой человек. Очень простой человек» [103]. Им начисто отрицалось лицедейство Клюева, но и «печать голгофского страдальца» в повседневном бытии поэта им также не просматривалась.
Однако запомнившиеся из рассказа Бориса Никифоровича факты отрицают представление о Клюеве как о «простом человеке».
Б. Н. Кравченко с юмором вспоминал об одном курьезном случае, который произошел, когда они проводили лето в деревне Потрепухино на реке Вятке. У поэта тогда была длинная борода, на груди он носил нательный крест. Милиционер принял его за священника и на всякий случай засадили подозрительного гражданина (без документов) за решетку. Пришлось потом доказывать, что это известный ленинградский поэт [104].
Если рассматривать этот эпизод с позиции глубоко верующего человека, то ситуация прочитывается в ином ключе. Разумеется, Николай знал, как в 1929 году реагируют власть предержащие на крест и бороду, и тем не менее облик не изменил, подчеркивая этим свою принадлежность к вере отцов. Свой кратковременный арест, конечно, он посчитал одним из звеньев в бесконечной цепи гонений.
И еще один совсем простой факт: Борису Никифоровичу запомнилось, что, когда они отдыхали вместе на реке Вятке, поэт ежедневно с раннего утра уходил один в лес. Ничего с собой не брал. Только большой белый платок. Но и этот, на первый взгляд, незначительный факт из жизни «простого человека» прочитывается в сакральном ключе. Уходил поэт не по грибы-ягоды, не для «моциону», а удалялся на время, подобно святым, в свою ближайшую пустынь.
«видения». Эти моменты в его жизни также соответствуют житийному канону. Наиболее полно «откровения» поэта представлены в записях его друга, искусствоведа Николая Ильича Архипова и Надежды Федоровны Христофоровой-Садомовой. Всего известно 25 снов (1922-1928, 1931 и 1932 годы).
Пророческие сны предрекают длительный террор, гибель Русской Земли. 21 ноября 1922 года, например, он рассказывает: «Будто я где-то в чужом месте, и нету мне пути обратно. Псиный воздух и бурая грязь под ногами, а по сторону и по другую лавчонки просекой вытянулись, торгуют в этих ларьках люди с собачьими глазами. И про себя я знаю, что не люди это... Товар же – одежда подержанная связками под потолками и по стенам развешана: штаны, пиджаки, бекеши, пальто, чуйки... И все до испода кровью промочены» [105].
Пророчества о том, что ждет человека в 20–30-е и более поздние годы, вошли в его стихи и поэмы. Это он писал о будущей гибели Арала и черном вестнике с Карабаха. Все его пророчества впоследствии сбылись.
Образы Страшного Суда, эсхатологические мотивы чрезвычайно характерны для его поэзии. Но об этом знали только близкие ему люди. Читающая Россия не слышала Слово своего пророка.
Он чувствовал близость тернового венца. Это стало основным мотивом его «видений». Он видит мать в винограднике «с очень спелыми, золотисто-лиловыми ягодами». Он хочет попасть в виноградник, который мать охраняет от грозы. Но у него нет пропуска. Наконец, она дает голубю белую записку. «Голубь берет ее в клюв и, поднявшись, перелетает через забор. Но я, – рассказывает поэт, – никак не могу поймать его. После долгих усилий мне удалось взять из клюва пропуск, и я при этом поранил руку; когда я раскрыл ладонь, она была вся в крови.
Я со стоном проснулся, потрясенный, и почувствовал приближающееся мучительство» [106].
Накануне Светлого Воскресенья 1932 года и «голос» был, и «видение» было. Все говорило, что час его страданий настал. Во время допроса держался непоколебимо, как и положено мученикам за веру, и от убеждений своих не отказался.
перед литературой, поэтому в письмах просит друзей поддержать его. Обычно завершал он их так: «История и русская поэзия будут Вам благодарны. Целую ноги Ваши и плачу кровавыми слезами» [107].
В 1937 году поэт был расстрелян в Томской тюрьме и закопан в яму с тысячами несчастных.
Житие обычно завершает список посмертных чудес. В этом ряду можно рассмотреть факт чудесного исцеления петербургского композитора В. И. Панченко, который был тяжело болен. Надежды на излечение не было. Тогда врач дал ему томик стихов неизвестного поэта.
Он начал читать, и будто свет проник в душу. Лекарства не потребовались. Выйдя из больницы, он стал писать музыку на стихи поэта. Исполняет их его супруга В. Е. Панченко [108].
Слово Николая Олонецкого стало откровением не только для литературоведов, но и для людей других профессий. Не думая раньше заниматься филологией, потрясенные стихами и судьбой поэта, они посвятили ему жизнь (среди них кандидат химических наук С. И. Субботин, профессор-математик А. Ф. Пичурин, сотрудник МВД Ю. Хардиков, журналист В. Шенталинский и др.). Особо следует выделить А. К. Грунтова, который, узнав о Николае в тюрьме (был репрессирован), был настолько глубоко тронут услышанным, что, возвратившись из заключения, начал поиски неизвестных текстов поэта и фактов его биографии и практически положил начало современному клюеведению.
Подняли архивы, стали изучать документы и установили, что среди останков убиенных есть и святые мощи Николая Олонецкого [109]. Только не отделить его прах от праха других мучеников, его трагедию от трагедии Матери-Руси
Найдена икона поэта (в ее функции выступает неизвестный до этого портрет М. П. Цыбасова).
Чудесное возвращение Николая, конечно, есть прежде всего возвращение из застенков КГБ многих и многих его произведений, в том числе и самой значительной его поэмы «Песнь о Великой Матери», в финале которой девушка Анастасия ждет жениха. Ее имя в переводе на русский язык означает «воскресение». В фольклоре этот образ всегда связан с цветением, плодоношением, счастливым браком.
В судьбе Анастасии заключена судьба России. Но финал поэмы утрачен, и нам предстоит самим разгадать, что же хотел сказать Николай Олонецкий.
Примечания
И. Автобиографическая проза Николая Клюева. С. 147.
79 Плюханова М. В. Проблема генезиса литературной биографии // Литература и публицистика. Проблема взаимодействия. Тарту. 1986. С. 122 (Тр. по русской и славянской мифологии; №683).
80 Дмитриев Л. А. Житийные повести. С. 11-12.
81 Клюев Н. Автобиографическая проза... С. 150. (Печатается с поправкой публикатора.)
82 Современные рабоче-крестьянские поэты С. 13.
«Я славил Россию... Из творческого наследия (Автобиографическая проза. Из писем к В. С. Миролюбову. Стихотворения. Клюев и Горький) // Лит. обозр. 1987. №8. С. 103. (публ. К. М. Азадовского).
84 Николай Клюев в последние годы жизни... С. 178. В комментариях сказано: «Складень оказался казанской подделкой. Шкловский купил и с досадой его вернул» (помета Н. Горбачевой). С. 179.
86 Клюев Н. Автобиографическая проза... С. 150.
87 Исследователи научной фантастики, очевидно, увидели бы в яйце ракету, в сиянии – лучи лазера и рассматривали бы «видение» как контакт с инопланетянами.
89 Азадовский К. М. Николай Клюев. С. 26-32.
90 Доклад С. И. Субботина «Николай Клюев. Новокрестьянская поэзия и русская литература» был зачитан на Всесоюзной конференции ИМЛИ АН СССР. 19 IX 1991 г.
91 Клюев Н. Автобиографическая проза... С. 151.
92 Клюев Н. Автобиографическая проза. С. 152.
94 Базанов В. Г. «Олонецкий крестьянин» и петербургский поэт. // Север. 1978. №8. С. 93-112; №9. С. 91-110; его же. С родного берега. С. 31-83.
95 Письма Н. А. Клюева к Блоку / Вступ. ст., публ. и коммент. к. М. Азадовского // Лит. наследство. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. М., 1987. С. 426-523.
96 Письма Н. А. Клюева к Блоку. С. 477-478.
97 Там. же. С. 501.
99 Клюев Н. Каин / Публ. и вступ. ст. С. Волкова // Наш современник. 1993. №1. С. 92-94.
100 Цит. по: Азадовский К. М. Николай Клюев. С. 97.
101 Цит. по: Михайлов А. И. Пути развития... С. 50.
102 Копяткевич А. Из революционного прошлого в Олонецкой губернии (1905-1908). Петрозаводск, 1992. С. 4.
104 См.: Клюев //«Одиночество – страшное слово» / Публ. и предисл. А. И. Михайлова // Наше наследие. 1991. №1. С. 124.
105 Сны Николая Клюева... С. 9.
106 Там же. С. 22.
107 Николай Клюев в последние годы жизни... С. 172.
«Кровь моя... связует две эпохи». Ссылка и гибель Николая Клюева // Наш современник. 1989. 1Ф 12. С. 179-189. Следует добавить, что возмездие настигло палачей. Л. Ф. Пичурин исследовал их биографии: их участь (у многих даже участь детей) была трагична (Конференция 1991 г. в ИМЛИ).