«Ниспала полынная звезда»
(пророчество Николая Клюева)
Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.
Откр. VIII, 10-11
Все, кто встречался с русским поэтом Николаем Алексеевичем Клюевым на его жизненном пути, поражались не только его поэтическому мастерству, но и удивительному провидческому дару. Об этом неоднократно говорил Блок; «провозвестником новой силы» называл Клюева Гумилев [1].
Что поражало современников в Клюеве? Прежде всего осознаваемая им кризисность времени и предощущение надвигающейся катастрофы, которая напрямую связывалась с однобоким развитием цивилизации. Катастрофа виделась поэту двухэтапной: вначале как разрушение души человека (этот процесс для самого субъекта протекает незамеченным), затем – как физическая гибель. XX век, по мысли Клюева, – век решительного исхода противостояния цивилизации и культуры, поэтому не случайны в его поэзии апокалиптические мотивы и образы.
Как глубоко верующий человек, Клюев считал, что все потрясения и катаклизмы века – это трагический, но необходимый этап, когда «повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его» (Откр. XVIII, 21). Именно великие катастрофы заставят человека задуматься о тупиковом пути стихийной цивилизации и обратиться к духовным достояниям, апробированным опытом предков, ибо новое не есть только хорошее, а прошлое не есть абсолютно плохое и примитивное. Не надо заблуждаться относительно эволюции, она может быть регрессивной, особенно тогда, когда выбрасываются на помойку истории нравственные ценности.
Стихи Клюева – это фиксация того, что мы теряем, от чего бездумно отказываемся, забывая свои генеалогические корни и разрывая «узловую завязь» [2] роднящую нас с природой. По мысли Клюева, единственными людьми, кто еще сохранил (пусть и в искалеченном виде) духовную связь с национальной историей и культурой, являются жители деревни. Город же для поэта – символ дьявольских соблазнов и греха. Конфликт деревни и города в его стихах – это конфликт вековой культуры и современной антикультуры, нравственности и безнравственности, жизни и смерти. Его поэзия с самого начала воспела мир деревни как гармоничный, основанный на согласии человека и природы. Отсюда в его стихах отражается (по меткому наблюдению Гумилева) «славянское ощущение светлого равенства всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге. <...> При виде нарушения этой чисторусской гармонии поэт <...> испытывает горе и гнев» [3]. Этот отзыв Гумилева о первом сборнике Клюева (опубликован в «Аполлоне», 1912, №1) оказался точным и провидческим: «чисторусская гармония» и «византийское сознание золотой иерархичности» земли и неба, природы и человека станут основополагающими в космосе поэта. Одно из программных стихотворений в этом плане – стихотворение «Рыжее жнивье – как книга...» (1915). Поэт придавал своему произведению большое значение и неоднократно его перепечатывал: в 1916 г. в ставропольской газете «Северокавказский край», в 1918 г. в «Скифах» (сб. 2), в 1919 г. в сборниках «Медный кит» и «Песнослов» (кн. 2), в 1928 г. в сборнике «Изба и поле». В современные же российские клюевские сборники стихотворение это почему-то не вошло, а между тем оно является весьма показательным для философско-эстетических воззрений поэта.
Рыжее жнивье – как книга,
Борозды – древняя вязь,
Мыслит начетчица-рига.
Светлым реченьям дивясь.
Пот трудолюбца Июля,
Сказку кряжистой избы –
Всё начертала косуля
В книге народной судьбы.
Полно скорбеть, человече,
Счастье дается в черед!..
Тучку – клуб шерсти овечьей
Ветром гудит веретнище,
Маревом тянется нить:
Время в глубоком мочище
Лен с конопелью мочить.
Изморозь стелет рогожи,
Зябнет калины кора:
Выдубить белые кожи
Деду приспела пора.
Зыбку, с чепцом одеяльце
Прочит болезная мать, –
Знай, что кудрявому мальцу
Тятькой по осени стать.
Что начертала косуля,
Всё оборотится в быль...
Эх-ма! Лебедка Акуля,
Спой: «Не шуми, чернобыль!» [4]
В стихотворении получают развитие два образных пространственно-временных ряда: «рыжего жнивья» – книги, которую пишет «косуля», и прядения «лешевой бабки». Два смысловых центра стихотворения содержат в себе раздумья поэта о целесообразности и соподчиненности судеб людей с вечными законами бытия.
Начинается стихотворение с космического изображения скошенного крестьянского поля, борозды которого, как книжные строки, содержат не только информацию о страде, но и «древнюю вязь» и «быль» грядущего. Это – «книга народной судьбы», прочитав которую, можно увидеть историческую перспективу крестьянской страны. В данном случае Клюев ассоциативно ориентируется на знаменитый духовный стих о Голубиной Книге, который повествует о начале мира и истории человечества. Голубиная Книга восходит к апокрифической «Беседе трех Святителей», поэтому в определении будущего обладает «некоторыми чертами апокрифического апокалипсиса» [5]. Первые два стиха произведения Клюева варьируют следующие строки из Голубиной Книги:
Вот из тучи из грозные,
Выпадала со небес Голубиная Книга.
.................................
Да не мала книга, ни великая:
Долины книга сороку сажон;
Поперечины двадцати сажон;
Во эту книгу кругом ходить – не бойтить будет,
Читать книгу – не прочесть будет. [6]
У Клюева «книга» – крестьянское поле, которое окропляет и освящает «пот трудолюбца Июля». Наши предки считали, что «вселенная – книга, написанная перстом Божьим» [7]; в XX веке подобное понимание сохранилось только у деревенских жителей. Понимание это определило их сакральное отношение и к природе, и к предметам крестьянского быта, составляющим единый с человеком идеальный космос: «Мыслит начетчица-рига, // Светлым реченьям дивясь». Образ «начетчицы-риги» передает и благоговейное отношение самого поэта к окружающему деревню миру (по В. Далю, «начетчик-чица, церковный чтец <...> из прихожан» [8]), ибо, как писал Вл. Соловьев, «верить в природу – значит, признавать в ней сокровенную светлость и красоту, которая делает ее телом Божиим» [9].
4, 5 и 6 строфы стихотворения передают трудовой ритм, который связан с движением времени, знаком которого является прядение «лешевой бабки». В данном случае Клюев избирает весьма оригинальный мифологический образ, который не совпадает с общепринятыми ни в античной мифологии, ни в славянской. Единственное совпадение – женская акцентация образа. Но в восточно-славянской мифологии с пряжей связаны в высшей мифологии богиня Макошь (христианский вариант – Параскева Пятница), в низшей – кикимора. Лешачиха же (ни старая, ни молодая), как жительница леса и жена лешего, занимается другими делами, но не прядением. У Клюева наблюдается явная модификация; этот образ, возможно, отражает мысль о вечном perpetuum mobile истории, когда «ветром гудит веретнище, // Маревом тянется нить» жизни, определяя «черед» времен года и хозяйственных обязанностей земледельцев. Поэт напрямую соединяет слова «нить» и «время» через уточняющее двоеточие и далее обращает внимание читателя на три рода деятельности крестьянина: обработку льна с коноплей, выделку кожи и семейно-обрядовый цикл от рождения человека до свадьбы. Надо сказать, что Клюев в своем стихотворении очень точно передает севернорусские этнографические особенности. Так, «книгу» жизни у него пишет «косуля» – севернорусское пахотное орудие с одним лемехом, не распространенное в других регионах России [10]. Строки «Время в глубоком мочище // Лен с конопелью мочить» раскрывают особый процесс отделения костры от стеблей льна или конопли, распространенный опять-таки на Русском Севере, ибо в других регионах, как пишет Д. К. Зеленин, «замачивают лен редко. Почти повсюду его расстилают на лугах тонким слоем длинными правильными рядами...» [11] Мочище же (по В. Далю) – «место на ручье, где мочат лен, конопель» [12]. На Русском Севере благоприятное для земледельческих работ время ограничено, процесс обработки урожая убыстрен, с наступлением зимы сменяются виды деятельности. Это мы и видим по 5-й строфе стихотворения Клюева:
Изморозь стелет рогожи,
Зябнет калины кора:
Выдубить белые кожи
Деду приспела пора.
Дубление кож в России распространилось с XIX века, древнерусский способ был другим – кожу мяли (этот способ отразился в прозвище летописного богатыря – Кожемяки), а позднее – квасили [13]. Клюевский старик-крестьянин (дед) выступает как «большак», определяющий «очередность» работ.
6-я строфа фиксирует две поры человеческой жизни: детство («зыбка», «с чепцом одеяльце») и взрослый период. Граница между ними – свадьба, которая чаще всего проводилась осенью после сбора урожая: «Знай, что кудрявому мальцу // Тятькой по осени стать». Таким образом, в клюевском контексте слово «осень» заключает содержание человеческой зрелости и природной щедроты.
Кроме осени, в стихотворении упоминаются и другие времена года: одно из них обозначено прямо – «трудолюбец Июль», два – аллегорически, через упоминания возрастных фаз человека. Человеческая история тем самым трактуется поэтом как неотъемлемая часть земного бытия.
Что начертала косуля,
Всё оборотится в быль...
Эти два стиха являются не только «подведением итогов», отражающим мировой закон жизни, но и одновременно содержат тревогу за экологическую хрупкость мира. Для подобного суждения в самом тексте стихотворения имеются основания: вводя образ «болезной матери», Клюев выстраивал бинарную оппозицию радости – печали, здоровья – болезни, жизни – смерти.
– «тучкой», но и «тучка» «привязана» к земле, ибо она является ничем иным, как «клубом шерсти овечьей», которую прядет «лешева бабка». Подобная земная ориентация не случайна – деревня станет центром художественного мира Клюева, а в ней поэт выделит свою середину – избу, в которой в свою очередь тоже обнаружится центр – русская печь. Все эти пространственные круги земного мира Клюева равнозначны кругам небесным, но, однако, земля и небо не противостоят (как у Есенина в стихотворении «Гой ты, Русь, моя родная...»), а входят друг в друга, воплощая единую идеальную систему «избяного космоса». Кругообразность, цикличность пронизывала не только жизнь человека и жизнь природы, но и повторялась в движении истории. «Каждый день года, – пишет академик Д. С. Лихачев, – был связан с памятью тех или иных святых или событий. Человек жил в окружении событий истории. При этом событие прошлого не только вспоминалось – оно как бы повторялось ежегодно в одно и то же время» [14]. Таким образом, каждый день, каждый его час содержит в себе три временные категории: прошлое, настоящее и будущее; эти временные категории спрессовываются в календарных датах. В стихотворении Клюева выделяется время обработки льна. Это 1-е сентября по старому стилю, день Симеона Столпника. По Месяцеслову известно, что «нередко день Семена простой люд называет Бабьим летом, так как теперь начинаются разные сельскохозяйственные работы, например, трепание пеньки, мочение льну и т. п.» [15]. С Семена-дня до Гурия (15 ноября ст. ст.) устанавливались свадебные недели. Менее обозначен у Клюева день «приспевшей» поры дубления кож. Поэт связывает начало этого вида хозяйственной деятельности крестьянина с наступлением холодов и изморозью. По народным северным приметам зима начиналась с Сергия Радонежского (25 сентября ст. ст.), а с Матрены Зимней (9 ноября ст. ст.) она устанавливалась [16]. Очевидно, об этом периоде и говорит Клюев, хотя, возможно, здесь скрыто другое, более расширительное содержание.
Зима – время вынужденного отдыха земледельцев. Но отдых не был бездумным, ибо крестьян беспокоило будущее: хватит ли кормов для людей и скота до нового урожая? Строки «Выдубить белые кожи // Деду приспела пора» можно соотнести с финальной порой жизни человека. Подобная параллель является устойчивой в фольклорном искусстве; по ней весна соотносится с рождением и отрочеством человека, лето – с его возмужанием, осень – со зрелостью, а зима – со старостью и смертью. Вот почему стихотворение Клюева завершается мотивом преодоления невзгод (жизненных и природных), которые поджидают земледельцев:
Эх-ма! Лебедка Акуля,
Спой: «Не шуми, чернобыль!»
Чернобыль – название одного из видов полыни, «коих у нас – пишет В. Даль, – более десятка» [17]. Полынь является важным элементом народной культуры: она была оберегом в календарных обрядах и широко распространенным песенным символом. «Полынь (сюда же относится и чернобыль как разновидность полыни), – замечает В. М. Сидельников, – и крапива – символ тоски, горя и злобы» [18]. Образ полыни в творчестве Клюева связывается с важной для поэта темой – темой гибели народной культуры под напором «железного века». Поэт переживает такое чувство страха, какое испытал в свое время его литературный предок – неистовый Аввакум – с начала антихристовых времен, реформы Никона: «Мы же задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задрожали» [19].
«Социалистический человек, – говорил Л. Троцкий в 1923 г., – хочет и будет командовать природой во всем ее объеме, с тетеревами и осетрами, через машину. Он укажет, где быть горам, а где расступиться. Изменит направление рек и создаст правила для океанов» [20]. Клюев в этом споре стоял на противоположных позициях, понимая проблему «духа и машины» (солидаризируясь с Н. Бердяевым) как проблему жизни и смерти России [21]. Что произойдет со страной, когда изменится экология природы и экология духа, поэт покажет в стихотворении «Русь-Китеж» (1918):
... Больше не будет сказки за веретеном,
Позапечных, брынских тропинок.
... В горенке Сирин и Китоврас
Оставили помет да перья.
В карусельный праздник Лукерья.
И «Орина, солдатская мать»,
С помадным ртом, в парике рыжем...
Тихий Углич, брынская гать
В Светлояр изрыгает завод
Доменную отрыжку – шлаки...
Светляком, за годиною год,
Будет теплиться Русь во мраке... [22]
«Орина, солдатская мать» с отличительными признаками уличной проститутки. Это нравственная сторона всеобщей деградации; экологическая же выражена Клюевым в символической картине: «В Светлояр изрыгает завод // Доменную отрыжку – шлаки».
Мифопоэтический образ озера Светлояр содержал в себе не только легендарное прошлое, связанное с героическим сопротивлением древнерусских людей войскам хана Батыя [23], но и хиалистическое будущее. Однако, как считал Клюев, будущего не будет в стране, которая лишилась Божественного покровительства, и «все святые покинули Русскую землю» [24]. В этих тяжелых обстоятельствах поэт принимает решение повторить подвиг Аввакума и сказать правду до конца о том, что происходит с людьми и со страной после революции. Предупреждением о грядущей духовной и физической гибели стали его поэмы «Деревня», «Погорельщина», «Соловки», «Песнь о Великой Матери», цикл «Разруха».
Сегодня, читая эти, некогда запрещенные или вовсе неизвестные произведения, поражаешься дару предвиденья Клюева, когда поэт сумел из 20–30-х годов заглянуть в последние десятилетия XX века. В цикле «Разруха» Клюев предсказал экологические разрушения, охватившие широкие регионы страны: «Волга синяя мелеет», «зыбь Арала в мертвой тине», «нивы суздальские, тлея, родят лишайник да комли». В этом же цикле поэт предсказал национальные конфликты конца XX века с прямым указанием на место одного из них:
Уснула русских рек колдующая пряха;
Ей вести черные, скакун из Карабаха [25].
«Песнь о Великой Матери» предсказал чернобыльскую катастрофу и те последствия, к которым привела авария:
Тут ниспала полынная звезда, –
Стали воды и воздухи желчью,
Осмердили жизнь человечью.
А и будет Русь безулыбной,
Все, что предвидел Клюев, к сожалению, подтвердилось. Но поэт относился к послеоктябрьским катаклизмам так же, как и русские старообрядцы, считая, что
... теперь для испытанья
Беды Бог послал на нас,
чтобы мы сильней казнились,
(Духовный стих «20 век») [27]
В раздираемом противоречиями обществе Клюев видел только один путь спасения: возвращение к природе, к народной культуре и вере отцов, которая издавна апробировала и утвердила гармонические нормы поведения человека в нашем хрупком мире.
Примечания
1 Гумилев Н. Собр. соч.: В 4-х тт. М., 1991. Т. 4. С. 298.
«Ключи Марии» (1918). См.: Есенин С. А. Собр. соч.: В 6-ти тт. М., 1979. T. V. С. 180.
3 Гумилев Я. Собр. соч. Т. 4. С. 282.
4 Клюев Я. Соч.: В 2-х тт. [Мюнхен], 1969. Т. 1. С. 402-403.
5 Мочульский В. Историко-литературный анализ стиха о Голубиной книге // Русский филологический вестник, издаваемый под редакцией А. И. Смирнова. Варшава, 1887. Т. XVII. С. 118.
6 Собрание народных песен П. В. Киреевского. Тула, 1986. С. 306.
8 Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1981. Т. II. С. 497.
9 Соловьев B. C. Собр. соч.: В 10 т. СПб, 1900. Т. 3. С. 196.
10 О «косуле» см. подробнее в кн.: Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. М., 1991. С. 49-50.
11 Там же. С. 180.
13 См. об этом: Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография... С. 215-221.
14 Лихачев Д. Великий путь... С. 12.
15 Церковно-народный Месяцеслов на Руси И. П. Калинского. М., 1990. С. 26.
16 Круглый год: Русский земледельческий календарь. М., 1989. С. 336.
18 Сидельников В. М. Поэтика русской народной лирики. М., 1959. С. 75.
19 «Изборник» (Сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969. С. 634.
20 Троцкий Л. Литература и революция. М., 1991. С. 194.
21 В «Судьбе России» Н. Бердяев писал: «... Проблема "духа и машины" имеет огромное значение для русского сознания, она предстает перед Россией как проблема будущего» (Бердяев Н. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности. М., 1990. С. 201).
23 См.: Легенда о граде Китеже // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981. С. 210-227.
24 Сны Николая Клюева / Вступ. статья, публикация и примеч. А. И. Михайлова // Новый журнал. Л., 1991. №4. С. 22.
25 Клюев Н. Песнослов: Стихотворения и поэмы. Петрозаводск, 1990. С. 229.
26 Знамя. 1991. №11. С. 28.