Контуры поэтического мира Николая Клюева
Николай Алексеевич Клюев создал в своем творчестве сложный мифопоэтический мир, который хотя и претерпевал изменения, но оставался единым и цельным.
Истоки образного мира поэта лежат в его знании жизни, быта, фольклора русского и многих иных народов, канонической и апокрифической христианской мифологии (в том числе хлыстовства и скопчества), других традиционно-религиозных и языческих верований. Библия, Евангелия, Псалтирь, Коран, «Огненный Талмуд», «Мужицкие Веды», «Голубиная книга» и другие источники питали поэзию Клюева. «Эгоцентризм – и соборность, ласковость – и суровость, крепость веры – и повышенный эротизм, доходящий до вакхического экстаза, песнотворчество и иконное искусство – и отвержение всего внешнего и мирского; наконец, православие – и хлыстовство с некой склонностью к демонизму; русский исконный и крепкого настою национализм – и склонность к всемирному общению и братству народов,– вот тот пестрый, противоречивый мир идей и бытовых навыков и обыков, образов и догм, сексуальных устремлений (и уклонений) и аскетизма,– мир, в котором вырос и воспитался юный Клюев» [1].
В художественном мире Клюева присутствует «сонм богов»: Саваоф, Будда и Магомет, «Зороастр, Христос и Брама», Перун, Велес, «Макоша Морок» и другие древнеславянские идолы; «Авось и Низги – наши боги / С отмычкой, с кривым ножом» («Багряного Льва предтечи...»), «Бог предзимний, пушистый Ай-Кюмерки» («Октябрьские рассветки и сумерки...»), «Сын Бездны семирогий» («Громовые, владычные шаги...») и др., вплоть до «Красного Бога» («Из "Красной газеты"»).
Верховным божеством, творцом Вселенной в стихах поэта является «мировой Отец», «Сребробородый, древний Бог» («Чу! Перекатный стук на гумнах...») Саваоф: «В каждом облике и миге / Наш взыскующий Отец» («Голос из народа»). Однако чаще всего упоминается «Саваофов Сын» – Иисус Христос:
Он есть Альфа, Омега,
Шамаим и Серис,
Где с Ефратом Онега
Поцелуйно слились.
(«Вышел лен из мочища..»)
Очень редко появляется словосочетание Святой, или «Божий Дух».
Главный же образ художественного мира поэта – Мать в разных ее ипостасях: «Мать-Предвечность» и «Жизнь-Праматерь», «мамка-История» и «Вселенская (или Вселенная) мать», «Солнцева баба» и «Мать-природа», «Богородица наша Землица» и «мать-сыра-земля», «Дева-суша и Матерь вод», «матерь пустыня» и «Волга-мать», «мать-дубрава» и «мать-глухомань», «мать-вьюга» и «Тишина-Богомать», «Матерь света» и «Материнская вещая тьма!», «праматерь Ева» и «родина-мать», «Матерь-Русь»; «мать-изба» и «мать-печка», «Волюшка-мать» и «Мать-Красота», «Мать-суббота» и т. д. Этот ряд можно продолжать: все творчество Клюева – это «Песнь о Великой Матери» (так называется и одна из лучших его поэм). У Клюева «основа всего и вся, душа мира – Великое Женское Начало – четвертая Ипостась Божия – София, Мать-сыра земля, Христородица. Правда, не Дева, не Жена, а Мать. Но – женское начало» [2].
Клюевское мироздание построено очень сложно, и его еще долго предстоит разгадывать:
Мы блаженны, неизменны,
Веря, любим и молчим,
Тайну Бога и вселенной
В глубине своей храним.
(«Наша радость, счастье наше...»)
В основание своего художественного мира поэт положил разные, на первый взгляд, противоположные идеи и принципы – земные и небесные, религиозные и житейские, реальные и фантастические, христианские и языческие, психологические и биологические, художественные и научные.
мир – сложный, многогранный, меняющийся. Каждая из этих частей клюевского космоса представляет собой разветвленную систему сквозных образов.
В любой мифопоэтической модели мира очень важна его середина, мировая ось, центр пространства. Таким центром, серединой мира может быть не только древо, гора, пуп вселенной, столб, крест, храм, колодец, изба, но и их части – горка в деревне, алтарь в храме, очаг или божница с иконой в избе и т. п., так как «категория середины дробится, поскольку каждый сакрализованный мезокосм (страна, город, дом и т. д.) имеет свой особый центр, для каждого конкретного ритуала единственный, и в то же время выступающий в качестве ипостаси "космической середины", мировой оси... центр не только источник космической гармонии, но и эмбрион вселенной, зародыш мира» [3]. У Клюева есть почти все названные образы-символы середины:
Из пупа вселенной три дуба растут:
Премудрость, любовь и волхвующий Труд.
…………………………….
Мы, рать солнценосцев, на пупе земном
Воздвигнем стобашенный, пламенный дом.
(«Песнь солнценосца»)
Полощется в озере маковый свет,
В пеганые глуби уходит столбом
До сердца земного, где праотцев дом.
(«В селе Красный Волок пригожий народ...»)
Бревенчатый сон предстает наяву:
Я вижу над кедрами храма главу...
И тепля ущербы, Христова рука
Крестом увенчала труды мужика.
(«Песнь о Великой Матери»)
Я по алу левантину
Расписной разброшу стёг,
Вышью Гору Соколину,
(«Посадская»)
Но чаще всего три космические сферы в поэтическом мире Клюева связывает Мировое дерево – образ, существующий в мифологиях почти всех народов [4]. Поэт создал целую цепь сквозных образов дерева как многозначного символа.
Символ этот вырастает из образов конкретных деревьев в ранних стихах Клюева – сосны, ели, кедра, ивы, ракиты, вербы, ветлы, вяза, березы, осины, яблони и др., образующих бор, рощу или сад. Среди них лирический герой-поэт тоскует «о райских кринах» («Я говорил тебе о Боге...»), ему видятся «кущи Рая впереди» («Путь надмирный совершая...»), «Райских кринов лес» («Лестница златая...»). Земное дерево в воображении поэта вырастает, дотягивается до этого райского сада: «Помялища сосен в небеса стучат...».
Постепенно облик «небесного» дерева принимают неземные предметы и явления: «Туча – ель, а солнце – белка» («Смертный сон»), «дней листопад» («Ель мне подала лапу, береза серьгу...») и т. п. И, наконец, появляется образ «мирового древа»:
Уж ты стань, солдат, быстрой векшею,
Лезь на тучу-ель к солнцу красному.
А оттуль тебе мостовичина
Ко Маврийскому дубу-дереву.
(«Небесный вратарь»)
На совет, на думу крепкую,
Со того ли саду райского –
С кипариса – Божья дерева.
(«Песня о соколе и о трех птицах Божиих»)
«Огненного древа» («Громовые, владычные шаги...»), «огненного баобаба» («На помин олонецким бабам...»), «древа жизни» («На овинной паперти Пасха...») и т. п.
Стоголовые Дарьи, Демьяны
Узрят Жизни алое древо:
На листьях роса – океаны,
И дупло – преисподнее чрево.
«Братья, это корни жизни...»)
Дерево, в соответствии с христианской традицией, ассоциируется у Клюева также с крестом, на котором был распят Христос («Войти в Твои раны – в живую купель...»). Оно растет и на земле, у крестьянской избы:
Ель покоя жилье осеняет,
А в ветвях ее Сирин гнездится:
Учит тайнам глубинным хозяйку.
«Поддонный псалом»),
И на небе: древо-заря, «райское древо» («Баюкало тебя райское древо...»), и в аду – «древо зла» («Потные, предпахотные думы...»). Это и «Словесное дерево» («Оттого в глазах моих просинь...»):
Золотые дерева
Свесят гроздьями созвучья,
Алконостами слова
(«Миллионам ярых ртов...»)
«И Бог зеленеет побегом ветловым» («Поле, усеянное костями...»), и человек (поэт, лирический герой Клюева) – это тоже дерево («Я – древо, а сердце – дупло...»; «Хозяин сада смугл и в рожках...» и др.), и сердце, и душа, и песни его – от дерева («Я человек, рожденный не в боях...»; «Где пахнет кумачом – там бабьи посиделки...»). Оно растет везде, в самых неожиданных местах:
Предзимняя душа, как тундровый олень,
Стремится к полюсу, где льдов седая лень,
И эскимоска-ночь укачивает день.
(«В заборной щели солнышка кусок...»)
Время, как шашель, в углу и за печкой
Дерево жизни буравит, сосет.
«"Умерла мама" – два шелестных слова...»)
Из ковриги цветом нетленным
Взрастет златоствольный крин
«Чернильные будни в комиссариате»
Таким образом, клюевское дерево, являющееся вертикальным стержнем, осью его поэтического мира, – это также символ жизни и смерти, добра и зла, познания и творчества.
«мать-сыра-земля», «Земля – Саваофовых брашен кроха» («Белая Индия»):
Меж тучных, глухих и скудельных земель
Есть Матерь-земля, бытия колыбель,
Ей пестун-Судьба, вертоградарь же – Бог,
И в сумерках жизни к ней нету дорог.
«Есть горькая супесь, глухой чернозем...»)
Земля в художественном мире поэта представлена полно и разнообразно: материки и океаны, континенты и страны, деревни и города, поля и леса... Земные пейзажи чаще всего оцерковлены, обожествлены. Вот характерный пример:
Лесные сумерки – монах
За узорочным часословом.
Горят заставки на листах
И богомольно старцы-пни
Внимают звукам часословным.
Заря, задув свои огни,
Густеет венчиком иконным.
…………………………….
Забвенье светлое тебе,
В многопридельном хвойном храме,
По мощной жизни, по борьбе,
Лесными ставшая мощами!
«Лесные сумерки – монах...»)
В центре земного художественного мира Клюева стоит «мать-изба»: «Беседная изба – подобие вселенной: // В ней шолом – небеса, полати – Млечный Путь» («Где пахнет кумачом – там бабьи посиделки...»; см. также «Рожество избы» «Избу строят», «Изба – святилище земли...», «Изба – богатырица...», «По мне Пролеткульт не заплачет...» и мн. др.). Об этом и в статье Клюева «Самоцветная кровь»: «"Избяной рай" – величайшая тайна эзотерического мужицкого ведения: печь – сердце избы, конек на кровле – знак всемирного пути». Мир избы с печью, божницей, с «избяным светилом» – ковригой и другими атрибутами занимает особое место в «избяных песнях», в «травяных псалмах», в поэзии Клюева.
Языческие, христианские и бытовые крестьянские особенности поэтического мышления Клюева диктуют существование в его избе-космоса трех «центров» – очага («матери-печи»), божницы и ковриги. Образ очага (как языческого символа), печи с лежанкой появляется уже в ранних стихах поэта («Ты всё келейнее и строже...»; «Верить ли песням твоим...»; «Я дома. Хмарой-тишиной...» и др.): «смежив печурки-веки, // Теплынью дышит печь – ночной избы лицо» («Сготовить деду круп, помочь развесить сети...»). И проходит он через всю поэзию Клюева – через его поэмы («Тоскуют печи по ковригам» – «Погорельщина») и стихотворения: «Я человек, рожденный не в боях, // А в горенке с муравленою печкой...» (1933).
Такой же долгий «путь» в творчестве Клюева проделывает и сквозной образ божницы (как христианского символа) с иконой и лампадкой:
Изба засыпает. С узорной божницы
(«Запечных потемок чурается день...», 1913)
Я отдал дедовским иконам
Поклон до печени земной.
(«Недоуменно не кори...», 1930-е годы)
– «избяное светило»:
В ржаном золотистом сияньи
Коврига лежит на столе,
Ножу лепеча: «Я готова
Себя на закланье принесть».
«Коврига»)
В цикле «Долина Единорога» она превращается во Вселенную:
Сократ и Будда, Зороастр и Толстой,
Как жилы, стучатся в тележный покой.
Впусти их раздумьем – и въявь обретешь
–
Нарушай ломтей, и Мирская душа
Из мякиша выйдет, крылами шурша.
(«Белая Индия»)
Любой атрибут избы (а не только печь, божница и коврига) может стать ее символом-заменителем (см., например, цикл «Избяные песни»), а сама изба в поэзии Клюева – символом деревни, Руси, Земли, Вселенной и даже таинственного всеобщего «Оно»:
Не Врубеля мозг ледовитый,
Но в победья час мировой,
Когда мои хлебы пекутся,
И печка мурлычет, пьяна
В печурке созвездья встают,
Поет Вифлеемское небо,
И Мать пеленает меня –
Предвечность в убогий свивальник.
…………………………
В избе, под распятьем окна
За прялкой Предвечность сидела,
Вселенскую душу и мозг
В певучую нить выпрядая.
………………………….
В избу Бледный Конь прискакал,
И свежестью горной вершины
Пахнуло от гривы на печь, –
И печка в чертог обратилась...
………………………….
«Изыди» – воззвали Миры,
И вышло Оно на дорогу...
В миры меня кличет Оно
Нагорным пустынным сияньем.
«Белая повесть») [5]
В «сердце избы» («Белая Индия»), где «Индия в красном углу», «где все разноверья и толки, – там юных вселенных зачатки» («О ели, родимые ели...»). «Из избы вытекают межи, // Русские тракты, Ломоносовы, Ермаки...» («Из избы вытекают межи...»). Изба может стать колесницей или лошадью, а Россия – обозом или птицей:
Изба – колесница, колеса – углы,
Слетят серафимы из облачной мглы,
И Русь избяная – несметный обоз! –
(«Есть горькая супесь, глухой чернозем...»)
Солнце избу взнуздало –
Бревенчатого жеребца,
Умчимся в эскуриалы,
(«Солнце избу взнуздало...»)
Но земля в творчестве Клюева ассоциируется не только с избой, но и с человеком (лирическим героем, поэтом): «Шар земной – голова, тучи – кудри мои, // Мозг – коралловый остров, и слезку певца // Омывают живых океанов струи» («В васильковое утро белее рубаха...»). «Бесконечное приравнение мира как целого к своим органам, "физиологизация" космоса, представление космоса в качестве внутренней работы органов Бога и – Клюева, – это резко бросается в глаза уже в раннем творчестве поэта» [6].
Но у него не только Вселенная – человек, но и человек – Вселенная или страна:
Ладони, бедра, голова –
Материки и острова.
………………….
Вот остров Печень. Небесами
Над ним раскинулся Крестец.
………………………….
Но дальше путь, за круг полярный,
В края Желудка и Кишок,
Где полыхает ад угарный
Из огнедышащих молок.
«Путешествие»)
А в силу принципа всеобщего метаморфизма, отталкиваясь, например, от образа «человек-осетр», Вселенная у Клюева не только очеловечивается, но и оживотнивается:
Кит-солнце, тресковые луны
И выводки звезд-осетров
Плывут в океанах, где шхуны
………………………………….
Мережи с лесой осетровой
Протянут над бездной ловцы:
На потрохи звездного лова
Пожрут огневую вязигу,
Пуп солнечный, млечный гусак...
(«В зрачках или в воздухе пятна...»)
Не менее подробно говорится в стихах Клюева и о «райской» сфере Вселенной: рай небесный и земной, избяной и запечный, телесный и душевный или духовный, настоящий и будущий («чаемый град»).
«иная земля», «Богоотеческое жилище» и «нетленный сад» «у лучезарных райских рек»:
Под низкой тучей вороний грай,
За тучей брезжит Господний рай.
(«Под низкой тучей вороний грай...»)
«... Там столы стоят неуедные,
Стежки торные поразметены,
Сукна красные поразостланы».
(«Небесный вратарь»)
В этот рай попадают только праведные души умерших («Дух возносят серафимы к Саваофу, // Телеса на Иисусову Голгофу» – «Ах вы, други – полюбовные собратья...»):
Веси красные, избы новые,
Кипарисовым тесом крытые,
Пожни сенные – виноград-трава,
Пашни вольные, бесплатежные...
«Поминный причит»)
Как природа у Клюева – это божественный храм, так и христианский рай – это идеальная изба (или деревня, или Русь) на небесах. В такой же рай ангелы несут и душу умершей матери лирического героя:
«Мы матери душу несем за моря,
Где солнцеву зыбку качает заря,
Где в красном покое дубовы столы
–
Там Митрий Солунский, с Миколою Влас
Святых обряжают в камлот и атлас,
Креститель Иван с ендовы расписной
Их поит живой Иорданской водой!..»
«Четыре вдовицы к усопшей пришли...»)
Однако главной мечтой поэта было стремление увидеть «пшеничный», «избяной», «запечный» рай на земле, а в нем Русь, ее жителей, в том числе и лирического героя-поэта («О, простите, примите // В рай запечный меня!» – «Я родился в вертепе...»):
Пир мужицкий свят и мирен
В хлебном Спасовом раю,
Запоет на ели Сирин:
(«Поддонный псалом»)
Будущий рай как символ счастливой жизни Клюев воплощает в образах града Китежа, Белой Индии, небесного Иерусалима или Иордана и даже «пламенеющего ленинского рая» («Братья, сегодня наша малиновая свадьба...»). Еще в одном из своих ранних стихотворений поэт мечтал: «Он придет, нерукотворный // Век колосьев золотых» («Наша радость, счастье наше...»). А голос свыше вещал:
«Погублю Ум Зла Я Умом Любви,
Положу препон силе Змиевой,
По земле пущу воды сладкие, –
Чтобы демоны с человеками
Перстнем истины обручилися,
За одним столом преломляли б хлеб,
»
(«Скрытный стих», 1914)
Но на пути к этому «золотому веку» стоят темные силы зла, символом которых является ад и его владыка Дьявол, Сатана (Вельзевул, «Лючифер»), «Сын Бездны семирогий»:
Могильный бык, по озеру крыло,
Ощерил пасть кромешнее пещеры:
»Мне пойло – кровь, моя отрыжка – зло,
Утроба – ночь, костяк же – камень серый».
(«Громовые, владычные шаги...»)
Образ ада воплощен в поэзии Клюева наглядно и многогранно. Это – «воронка адская», уходящая в «Глуби Глубин», в «бездны темноты», где существует целая «подземная страна», покрытая «обугленным лесом», в котором находится «преисподнее чрево», «бездонная пасть», «адская нора», «где стены из костей и своды из черепов» («Господи, опять звонят...»). В центре «окромешного ада» – «горн», пылающий «геенским пламенем», освещающий «сумрак гробовой», «адские камни» «мертвенного свода» и изрыгающий серный смрад. Из этого «адского кромешного сундука» «убийственный люк» ведет «в Смерть» («Белая Индия»).
Неугасимое пламя,
В адском погибельном храме
Вьется из грешников вервь.
В совокупленьи геенском
Корчится с отроком бес...
Бесы гнездятся в костях.
Выведи, Боже распятый,
Из преисподней земли.
(«Неугасимое пламя...»)
«дуплом вечного древа» («Братья, это корни жизни...»). Адом на земле для Клюева видится город – «ад электрический», «Ад заводский и гиблый трактир»: «Город – дьявол копытами бил, // Устрашая нас каменным зевом» («Из подвалов, из темных углов...»), куда черт «увел» из деревни лирического героя: «Дьявол злой, тонконогий // Объявился в лесах... // И увел меня дьявол // В смрадный каменный ад» («Я родился в вертепе...»). Но он нашел в себе силы возвратиться назад:
Я бежал в простор лугов
Из-под мертвенного свода...
(«Бегство»)
Однако бесы и бесенята, вампиры и колдуны, демоны и лешие живут везде:
Дверного засова и сна...
В гробу и в младенческой зыбке
Бурлит огневая волна.
В кукушке и в песенке пряхи
(«Не верьте, что бесы крылаты...»)
«Ад зияет в гусаре и в патере» («По Керженской игуменье Манефе...»), есть «чернильный ад... преисподняя из строк» («Бумажный ад...») и т. п. Повсюду на земле живут оборотни, мелькают «рогатые тени».
Но поэт верил, что наступят времена, когда темные силы будут побеждены силами добра и света, «Спицы мамины свяжут Нетленное» («У вечерни два человека...») и на земле воцарится «Дева-Любовь».
Силой, способной воплотить в жизнь мечты народа и поэта, Клюеву казалась Революция, образ которой он создает, ожидая, а затем и приветствуя события 1905 и 1917 гг.: «Мы новою жизнью теперь заживем» («Гимн свободе», 1905). О двух революциях 1917 г. поэт с пафосом писал во многих стихотворениях, циклах и сборниках с характерными названиями: «Февраль», «Песнь Солнценосца», «Красная песня», «Товарищ», «Коммуна», «Революция», «Ленин», «Красный рык», «Огненный лик», «Богатырка», «Ленинград» и др.
«золотым победительным» и «солнцеповоротным»: «Оборвалися цепи насилья // И разрушена жизни тюрьма!» Казалось, что скоро на земле наступит рай: «Будет мед на домашней краюхе» («Красная песня»), «Моря мирского калача // Без берега и дна» («Февраль»). «Пробудился народ-Святогор»: «Он воскрешенный Иисус, // Народ родной страны». «Все племена в едином слиты»: «Иже Херувимы // Повенчали Вологду с Багдадом», «покумились» «Литва – с кряжистым Пермяком, // С Карелою – Туркмен», как и все религии: «берестяный Спас // Лобзает шафранного Браму»; «У пудожской печи хлопочет феллашка, // И в красном углу Медноликий Будда».
Начинается новый, «Ослепительный век», «Всемирного солнца восход – // Великий семнадцатый год»: «Мы – кормчие мира, мы – боги и дети, // В пурпурный октябрь повернули рули» («Солнце Осьмнадцатого года...»). Поэт произносит здравицы в честь коммуны и советской власти: «Да здравствует Коммуна – // Багряная звезда!.. // Да здравствуют Советы, // Социализма строй!» («Песнь похода», 1919). Именно в это время Клюев вступает в партию большевиков.
Изменился и его поэтический мир – произошло перемещение, перераспределение составных частей клюевского космоса: рай сошел (или вот-вот сойдет!) с небес на землю, и в нем теперь не только крестьянин, но и рабочий (город из ада превратился – или переместился – в рай). «Самый крестьянский» поэт воспевает единение «железного завода» и «степной хаты»:
Обернется солнце караваем,
Полумесяц – ножик застольный,
Покумится молот мозольный.
(«Се знамение: багряная корова...»)
Как видим, революция осмысляется Клюевым все в тех же образах рая и ада, Бога, Богоматери и других, важнейших Для всего его поэтического мира. Но возникают и новые, советские образы-символы: «То к серпу на солнечных донцах // Пожаловал молот-брат» («Меня хоронят, хоронят...»). Восторг и опьянение первыми месяцами свободы, впрочем, быстро прошли, ведь началась «на Бога охота, // Библия дождалась пинка» («Проснуться с перерезанной веной...»): «На ущербе красные дни, // Наступают геенские серные». «Погибла Россия»: «Земля не питает, не робит, // В амбаре пустуют кули... // На солнце саврасом и рябом // Клюв молота, коготь серпа»(«Потемки – поджарая кошка...»). «Октябрь обманул и упования Клюева-старовера, и чаяния Клюева-мужика, и надежды Клюева-славянофила и федоровца, и мечты Клюева-поэта: "Древо песни бурею разбито...", "Китеж-град ужалил лютый гад", "Не хочу коммуны без лежанки"» [7]. Теперь уже поэт по-иному объясняет смысл красного цвета – символа советской власти: «Кровохарканьем Бог заболел, – // Оттого и Россия пурпурна. // Ощенилась фугасом земля, // Динамитом беременны доли» («Говорят, что умрет дуга...»). Пришла «Красная Гибель» («Незабудки в лязгающей слесарной...»), и революционная Россия не мать лирическому герою («Мне революция не мать...»), а мачеха или теща:
Ты Рассея, Рассея теща,
Намаслила кровушкой кашу
Насытить утробу нашу!
(«Деревня», 1926)
Поэтический мир Клюева еще раз претерпевает существенные изменения: снова происходит перемещение его составных частей. С иконы сбежали Божья мать и святой Егорий: «На божнице змий да сине море!» («Погорельщина»). Теперь
Половецким лихим кнутом,
Оттого на Руси пожары
И заплакан родимый дом.
(«От иконы Бориса и Глеба...»)
В пустопольи матом голосит.
Нам же рай смертельный и желанный,
Где проказа пляшет со змеей!
(«Старикам донашивать кафтаны... между 1929 и 1932)
Деревня – смертная пурга,
Метелит друга и врага,
Вонзив в безвестное рога,
Деревня – вепрь и сатана...
«Деревня – сон бревенчатый, дубленый...», 1932)
Поэт уже не вспоминает даже о будущем рае, потому что все превратилось в сплошной ад: дом, деревня, Россия, Земля.
Во второй половине 20-х и в 30-е годы лирический герой-поэт отказывается воспевать новый порядок, установленный революцией, ее победы и достижения:
Меня октябрь серпом грозы,
Как иву, по крестец обрезал
С мотком пылающего шелка,
Чтобы ощерой костью волка
Взамен затворничьей иглы
Я вышил скалы, где орлы
(«Меня октябрь настиг плечистым...», 1933)
Наоборот, он с горечью пишет о погибели русской земли в поэмах «Деревня», «Погорельщина», «Песнь о Великой Матери» и особенно в цикле «Разруха», оплакивая «родину-вдовицу», лишенную Бога: «Плачь, русская земля, на свете // Злосчастней нет твоих сынов» («Есть демоны чумы, проказы и холеры...», 1934). И один из этих сынов – лирический герой поэзии Клюева, как и сам поэт, для которого огромный мир постепенно сужается (Нарым – Больница – Кладбище – Могила):
В вершинах пляска ветродуев,
Под хрип волчицыной трубы
«Н. А. Клюев, –
Певец олонецкой избы!»
Я умер! Господи, ужели?!
(«Есть две страны: одна – Больница...», 1937)
В октябре 1937 г. Клюев был расстрелян. Его последнее пророчество не сбылось: нет даже могилы. Однако живет созданный им, «руссейшим из русских поэтов» [8], неповторимый художественный мир. Мифопоэтические средства, из которых Клюев создал свой образный мир, помогли ему художественно отразить не только сложнейшую эпоху, но и огромную Вселенную с ее бесчисленными Мирами.
1 Филиппов Б. Николай Клюев: Материалы для биографии // Клюев Н. Сочинения. [Мюнхен,] 1969. Т. 1. С. 21.
2 Там же. С. 57.
3 Мифы народов мира: Энциклопедия в 2-х тт. 2-е изд. М., 1991. Т. 2. С. 428.
4 См.: Мифы народов мира. Т. 1. С. 396-407.
«Оно» см. также стихотворение «Ёлушка-сестрица...».
6 Филиппов Б. Николай Клюев... С. 57.
7 Там же. С. 93.
8 Там же. С. 144.