Три эпохи встреч (1915-1925)
<...>
В строении его индивидуальности в ту эпоху значительную роль играли Клюев и, отчасти, Блок (что и сам подтверждает в своей лаконической автобиографии) [1]. О некоторых моих впечатлениях я могу упомянуть.
В Петербург Сережа вернулся в средних числах октября 1915 года [2] и 25 октября выступил в организованном Городецким большом вечере (в Тенишевском зале) под названием «Краса» [3]. Тут он вынес наконец на эстраду свою родную тальянку. Кроме него и Клюева – поэтов крестьянства, выступали и представители города – Алексей Ремизов и сам Городецкий. В основу этого нарочито «славянского» вечера была положена погоня за народным стилем, довольно приторная. Этот пересол не содействовал успеху вечера; публика и печать не приняли его всерьез, и искусственное объединение «Краса» с этих пор само собой заглохло [4]. Но та белая с серебром рубашка, которую посоветовали надеть на этот вечер Есенину, положила начало театрализации его выступлений, приведшей потом к поддёвкам и сафьяновым сапогам, в которых он и Клюев ездили показаться москвичам [5].
В ноябре Сергей по частным причинам отошел от Городецкого, и с этих пор его ближайшим другом, учителем и постоянным спутником становится Николай Клюев и начинается полоса их общей работы, прошедшей под знаком верности народным «истокам» и той распри, о которой писал впоследствии Сергей [6].
Эти сложные взаимоотношения двух индивидуально ярких поэтов, о которых опасно говорить в коротких словах, неизбежно станут большой и, вероятно, загадочной темой для будущего исследователя; она потребует тонкого и бережного анализа, которому не пришло еще время. Но во всяком случае, влияние Клюева на Есенина в 1915-1916 годах было огромно.
Не всегда относясь к Клюеву положительно, подымая иногда бунт против его авторитета и мистагоги [7], инстинктивно и упорно стремясь отстоять и утвердить свою личную самобытность, Есенин благоговел перед Клюевым как поэтом. В часы, когда тот читал большим искусством свои тяжелые, многодумные, изощренно-мистические стихи и «беседные наигрыши», Сергей не раз молча указывал на него глазами, как бы говоря: вот они, каковы стихи!
В 1916 году беседы Клюева, его узорчатый язык, его завораживающие рассказы об олонецких непроходимых лесах и старообрядческих скитах, о религиозной культуре Севера вообще производили большое впечатление на слушателей.
К единству своего пути с судьбой Есенина, к их общей крестьянской миссии Клюев относился крайне ревниво, настойчиво опека Сергея, неотступно следя за ним глазами и иногда в лицо говоря «интеллигентам», что они Есенину не нужны и ничего, кроме засорения не принесут в его жизнь и поэзию.
– подлинных людей из народа – против интеллигентов. К лагерю этих святых лжецов он недвусмысленно стремился присоединить и послушного ему на некоторое время Сергея.
Принимая отчасти ту классовую правоту, которую можно было расслышать в недоговоренных словах Клюева, видя постоянное сотрудничество и, казалось, преданную любовь к нему Сергея, невольно приходилось смотреть на них как на нечто единое. Ни у кого из петербургских попутчиков Есенина не было достаточно прав считать себя более близким ему человеком, чем у Клюева: этот песенный союз сурово обволакивала чуждая малым городским поэтам избяная стихия.
В начале 1916 года Сергей, кажется, впервые заговорил со мной откровенно о Клюеве, без которого даже у себя дома я давно его не видел. С этих пор, не отрицая значения Клюева как поэта и по-прежнему идя с ним по одному пути, он не сдерживал своего мальчишески-сердитого негодования. В этой порывистой брани подчас звучало больше горячности и злобы, чем их было в сердце Сергея. В иной, более глубокой сфере сознания он, конечно, не переставал считать Клюева своим другом и, несмотря на всё дальнейшее охлаждение и разъединение, не покинул его внутренне до последних дней.
В 1918 году, когда он обрушивался на многих современников с запальчивостью огульного отрицания, преодолевая подгнившие авторитеты и уже окончательно не признавая прав на первенство и учительство за «нежным апостолом» [8] Клюевым, Сергей после уничтожающих тирад прибавлял, на минуту задумываясь: «Но все-таки – какой поэт!»
В ином свете рисуются отношения Есенина с Блоком. <...>
ценил эти советы и часто с любовью повторял его слова. Помню, как он наставительно и серьезно уговаривал меня заниматься науками, шутливо прибавляя: «Ну, запрись ты хоть на время от баб. Ты сиди, сиди, как Блок сидит...»
О конечной судьбе этих неустойчивых, как многое в жизни Сергея, отношений свидетельствует фраза из письма его ко мне, написанного за год до смерти из Тифлиса: «Отними…,…, Клюева, Блока..., – что же у меня останется? Хрен да трубка, как у турецкого святого» [9]. По словам К. А. Соколова [10], жившего с Сергеем несколько месяцев под одной кровлей и помнящего его день за днем, он писал это письмо в совершенно трезвое, «размышляющее» утро. Наряду с приведенными именами еще три частных дружеских имени. В начале письма слова: «Черт знает, когда свидимся. Я уезжаю в Персию» [11]. Остальной текст письма личного характера. Даты нет (приблизительно, ноябрь 1924 г.). <...>
В первой половине ноября Клюев, встретившись со мной на улице, рассказал, что Сергей в Ленинграде и и приходил к нему, что на него «смотреть страшно, одна шкура от человека осталась... а найти – как его найдешь? Не сегодня завтра уезжает, скоро обещает вернуться» [12].
<...>
К единству своего пути с судьбой Есенина, к их общей крестьянской миссии Клюев относился крайне ревниво, настойчиво опекая Сергея и иногда в лицо говоря «интеллигентам», что они Есенину не нужны и ничего, кроме засорения, не принесут в его жизнь и поэзию. Из тогдашнего постоянного общения с Клюевым родился, конечно, и теоретический трактат Есенина «Ключи Марии», вышедший впоследствии, после ссоры его с Клюевым, под знаком имажинизма. И обрушиваясь позже (напр<имер>, в начале 18<-го> года) на многих современников с запальчивостью огульного отрицания, преодолевая подгнившие авторитеты, не признавая прав на первенство и учительство за самим «нежным апостолом» Клюевым, Сергей не раз – после уничтожающих тирад – прибавлял, на минуту задумываясь: «Но все-таки – какой поэт!»
«оставить Сереженьку» только однажды, да и то обиняком; рассказывали, что перед другими он даже молебно становился на колени и чуть не плакал. Всюду сопровождая Сергея, он следил за ним с неотступным вниманием. «Он совсем подчинил нашего
Сергуньку: поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами» (моя запись 1 дек<абря> 15).
«Клюев много хорошего мне говорил, но чем лучше и нежнее говорил, тем дальше и чужее становился, даже и целуя «в сердечко».
Эти мистагогические беседы Клюева часто заставляли нас резко менять мнение о нем. То казался он тонким и сладким хитрецом («Клюев большая и хитрая дрянь»), то убеждал в своем тайном знании. Но когда беседы чересчур затягивались и от туманных вершин «глубинности» перекидывались к обоюдоострым вопросам практической морали, где между нами не могло быть ничего общего, Клюев сам обрывал их, как бы во имя духовного целомудрия: «Ну, довольно, родненькой. Поаккуратнее, поаккуратнее в словах-то...»
В буржуазных салонах, которые Клюев охотно посещал, держа себя, однако, постником и отказываясь от чая и мяса, его иногда довольно нагло припирали к стене, говоря ему в шутку: бросьте притворяться, Николай Алексеевич, ведь говорят же о вас, что вы кончили университет. Памятен неожиданно резкий его отпор на прямой упрек во лжи: он ответил собеседнику, что ложь, может быть, единственное их (подлинных людей из народа) оружие против интеллигентов. К лагерю этих святых лжецов он недвусмысленно стремился присоединить и послушного ему на короткое время Сергея.
«классовую» правоту, которую можно было расслышать в этих словах Клюева, видя постоянное сопутничество и, казалось, преданную любовь к нему Сергея, невольно приходилось смотреть на них как на нечто единое: «Был вчера с ним (Сережей) и Клюевым в храме Воскресения. Клюев рассказывал о Соловках, объясняя технику всякого шитья: «Смотри, смотри, родненькой». Мне с ними хорошо, хотя Клюев и хитрец со своей полуаскетической пустыней».
Мы ходили иногда по моей инициативе втроем в театры. Кстати сказать, Сережа относился к театру в большинстве случаев равнодушно, он не умел быть «публикой». Клюев же нарочито преувеличивал свое «крестьянское» удивление и восхищение (утренник «Горе от ума»). На спектакле «Невидимого Града Китежа» (дек<абрь> 1915), где мы тоже были втроем, общий подъем был неподделен, и сам Сережа, помнится, восторгался оперой и Ершовым. В 16-м году я помню его тоже почти сияющим от удовольствия на спектакле передвижников («Письмо царя» Тагора и «Освобождение», в котором необыкновенно озаренно играл П. Л. Гайдебуров). По-видимому, мистическая душевность этого театра очень его тронула, а форма лирической драмы (Тагор) вообще могла быть ему близка.
В записи моей от 23 дек<абря> 1915 г<ода> звучит сожаление, что нельзя отвести Есенина от Клюева и что «ни у кого прав на это безнадежно нет. Чуждая избяная стихия!» «К Клюеву нет у меня по-прежнему симпатии и в нытье его нет веры; ничего он не «нашел», ворожит, хитрит, не любя никого, кроме, пожалуй, Сергуньки, которого так хочется избавить от этого духовного главенства. Ощущение явственное: подлинный цветок и столько бесов, городских и иных, – вокруг».
<ода>) Сергей, придя ко мне, с внезапной откровенностью заговорил о Клюеве, без которого даже у себя дома я почти никогда его не видел. С тех пор я постоянно слышал из его уст только негодующие и мальчишески-сердитые «разоблачения» клюевского святошества, так часто чередующиеся с превозношениями его же как поэта. В этой брани звучало, наверное, больше злобы, чем было ее в сердце Сергея: Клюева он ведь всегда по-своему любил и не покинул внутренне до последних дней. Но излить свой «гнев» и протест ему, естественно, хотелось.
Ни одной минуты я не думал, что эротическое отношение к нему Клюева, в смысле внешнего его проявления, могло встретить в Сергее что-либо, кроме резкого отпора, когда духовная нежность и благостная ласковость перешли в плоскость физиологии.
«Николая» и припугнуть его большим скандалом и разрывом, невыгодным для их поэтического дела.
Особенно его возмущало, что к нему «смеет лезть» этот «больной», который «дома всё возится с мазями, банками и рецептами» и глотает невесть от чего лекарства. Говорил он, что Клюев, приходя из гостей, где пил со смирением только голый кипяток, закусывая сухариками, громко объявлял, что проголодался, и просил сестру подать ему поскорее «ветчины да чаю».
По возвращении из первой поездки в Москву Сергей рассказывал, как Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был первый городской роман: «Как только я за шапку, он – на пол, посреди номера, сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!..»
С неприятным чувством записываю я сейчас все эти уцелевшие в памяти интимные мелочи, не разрешающие, конечно, большой и значительной загадки в отношениях двух поэтов. Но при этом «перемывании белья» приходится помнить, что биография Клюева идет бок о бок с памятью о Есенине, и с этой стороны все мелочи становятся важными.
Повторяю, однако, что в иной, более глубокой сфере сознания Сергей умел относиться к Клюеву по-другому и даже в период своей первой женитьбы, когда Клюев был временно у себя на родине, продолжал переписываться с ним и называл его в стихах нежным апостолом. Но холодно, хотя и сериозно, прочел он и показал мне напечатанные тогда в журнале стихи:
Березка-голубица,
Я пришел до вас.
Белый цвет Сережа,
С Китоврасом схожий,
<…> О конечной судьбе этих неустойчивых, как многое в жизни Сергея, отношений свидетельствует фраза из письма его ко мне, написанного за год до смерти из Тифлиса: «Если бы не было у меня….. Клюева, Блока, ....., – что бы у меня осталось? Хрен да трубка, как у турецкого святого» [Письмо начинается словами: «Черт знает, когда свидимся. Я уезжаю в Персию». По словам К. Соколова, жившего с Сергеем несколько месяцев под одной кровлей и помнящего его день за днем, он писал его в совершенно трезвое «размышляющее» утро. Остальной текст письма исключительно личного характера. Даты нет. (Здесь и далее подстрочные примеч., кроме специально оговоренных, принадлежат авторам. – Ред.)].
<...> В Петрозаводске в 1922 г<оду> я встретил Клюева, проезжавшего вместе со своим новым другом из Вытегры и подарившего мне свой «Четвертый Рим». С большим сокрушением, в первую же минуту нашей беседы на улице он заговорил о Сереже и рассказал мне о его женитьбе на Айседоре Дункан и о том, что вообще «погиб человек» в заразе всяческих кафе и раздушенных европ. <...>
В первой половине ноября <1925 года> Клюев остановил меня на улице и, попросив пропуск в театр, рассказал, что Сергей в Ленинграде и приходил к нему, что на него «смотреть страшно, одна шкура от человека осталась» <...>
1926
Примечания:
– поэт, актер, мастер художественного слова. Один из ближайших друзей Есенина.
В мае 1926 г. Ч. написал воспоминания под названием «К биографическим материалам о Сергее Есенине». Часть из них, озаглавленную «Первые шаги», он опубликовал в Зв. 1926, №4. Однако вскоре автор снова вернулся к мемуарам, заново отредактировал их, сверил текст, уточнил ряд деталей и дал им новое название «Три эпохи встреч». При жизни автора они не были опубликованы. В сокращенной ред., под загл. «Встречи с Есениным» появились в НМ. 1965, №10. В более полной ред., с сокращениями, под загл. «Три эпохи встреч» мемуары вошли в кн.: Воспоминания, I. С. 198-235. Печатаются по тексту этого изд.
1 В автобиографии «О себе» Есенин писал: «Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности» (см. в подборке «С. А. Есенин». С. 64).
2 Точнее: 2 или 3 окт. 1915 г.
3 См. примеч. 7 к воспоминаниям Городецкого.
«А. А. Блок».
5 См. примеч. 11 к очерку Ходасевича.
6 В автобиографии «Сергей Есенин» поэт отмечал: «С Клюевым у нас завязалась, при нашей внутренней распре, большая дружба...» (см. в подборке «С. А. Есенин». С. 64).
7 Мистагогия – от слова «мистагог» (греч.) – жрец, посвящавший в таинства в мистериях.
8 Намек на строки из ст-ния Есенина «О муза, друг мой гибкий...» (1917): «Апостол нежный Клюев Нас на руках носил».
– художник.
11 Мечта Есенина побывать в Персии не осуществилась.
12 Имеется в виду приезд Есенина в Ленинград 3-7 нокб. 1925 г.