13 апреля 1931 года
<...>
Рюрик Ивнев, Николай Клюев – одно время ежедневные гости. Николай Клюев – удивительный конгломерат искренности, позы, ханжества и настоящей любви к древлему благочестию, к старой прекрасной Руси. Выдержанная поза, мешающая жить, переходит в добровольные подвижнические вериги на всю жизнь; и всё же – своеобразное эпикурейство, любовь к вещам, смакование вещи, знание вещи. Каждую набойку, каждую вышивку, каждую вещь обихода прощупает, оценит. В закрытый распределитель ходит с забавным упоением (Сергей считает закрытый распределитель грехом: вся страна разута-раздета).
Во мне Николай Клюев возбуждает всегда чувство протеста: хочется возражать ему во что бы то ни стало.
иконы есть преодоление византийского схематизма и аскетизма в красочной языческой жизнерадостной гармонии. Что единственно прекрасное произведение древности – «Слово о полку Игореве» да, пожалуй, апокрифическое хождение по мукам [1], в которых отзвук языческой народной стихии; что эта струя была убита велелепием и напыщенностью византийщины.
Клюев возражал и допустил, несмотря на эрудицию начётника, следующие ошибки:
1) утверждение, что византийская иконопись XI века не аскетична (!) (она от надгробного египетского портрета);
2) что не было в древней России произведения, носящего название «Слово о погибели Русской земли» [2].
Как спорщик Клюев – невозможен.
С его убеждений его не сдвинешь. Но это неплохо, плохо то, что он во время спора слушает лишь себя. Он продолжает с того логического своего повествования, на котором остановился сам. Слова собеседника прошли мимо сознания, он их не слышал. Он монолектик, а не диалектик. <...>
<Н. А. Клюев>
Я – Клюеву:
– Николай Алек<сеевич>, <несколько слов утрачено в Вас и вл<юбить>ся н<ель>зя?
– Кому нужно – тот влюбится. Уж какие ко мне дамы приходили: муфты горностаевые, туфельки золотые... Я зедь в Петербурге в лучшие дома вхож. Одна даже ночевать пришла, сибирячка. Пришлось дворника позвать. Я и сейчас у артисток разговляюсь: у Неждановой был, у Голованова. Чистый рай: молельня, лампадочки горят, нестеровские портреты висят, и за хозяйку – какая-то с виду вроде монашки в черном. Разговлялся – чего-чего только не было, и в мирное время стола такого редко встретишь. А вот недавно девки рязанские разговляться позвали. Иду по Москве, слышу – орут частушки девки и бабы, выкачивая воду <текст частушки утрачен>.
– <Да> что же это вы орете, да вас <возьмут>!
– Небось не возьмут.
– А вы откуда?
Разговорились. Достали девки из карманов широких юбок грязные платки, вытащили из них серое от грязи сало:
– Поешь, дедушка, небось в Москве не разговлялся.
У Клюева – шапка грешником, такая, которую сейчас можно увидеть на пейзанах Станиславского [3].
В трамваях спрашивает, подъезжая к Театральной:
– А скоро ли Лубянка?..
Весь вагон Бобчинским-Добчинским старается объяснить симпатичному мужичку, а Клюев смотрит на всех светлым ангелическим взором и смеется в душе. Ему ли не знать, где Лубянка!
Воспоминания впервые опубликованы в подборке «Сергей Клычков: переписка, сочинения, материалы к биографии // НМ. 1989, №9 и печатаются по тексту этого изд.
1 Возможно, имеется в виду апокриф «Хождение Богородицы по мукам», который сохранился в большом количестве списков и самый древний из них относится к XII в.
2 «Слово о погибели Русской земли» представляет собой отрывок не дошедшего до нас произведения в двух списках. В обоих списках «Слово» дошло в виде предисловия к «Повести о житии Александра Невского» (см. о нем: Бегунов Ю. К. Памятник русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». М. -Л., 1965).
3 Речь идет о постановках К. С. Станиславского, где актеры в стилизованных костюмах играли крестьян.
// Новый мир. – 1989. – №9