ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Н. А. КЛЮЕВЕ
Знакомство мое с Николаем Алексеевичем Клюевым произошло в московском горкоме художников (Ветошный пер.), куда я ходил рисовать почти каждый день. В тот вечер там было что-то вроде импровизированного концерта.
Н. А. был одет в длинную рубаху с набойкой на белом фоне, подпоясанную витым поясом с кисточками на концах; на ногах были сапоги. (Помню его обычную позу – стоял он, заложив руки спереди за этот кушак, обычно спущенный несколько ниже пояса; при этом руки находились не в центре фигуры, а были сдвинуты ближе к бокам.) Был он лысоват и с довольно длинной бородой. Тогда я сделал с поэта набросок карандашом. Он где-то у меня сохранился.
Концерт еще не кончился, когда мы с товарищем отправились в буфет. Спустя некоторое время туда вошел Н. А., сел за стол где-то в уголке. Мне захотелось с ним поговорить, ибо я любил и люблю поэзию, и в те годы старался бывать на поэтических вечерах. И я подошел к нему. Конечно, самого разговора я уже не восстановлю, но запомнилось, как ласково он отвечал мне – он говорил со мной, точно с ребенком.
На улицу мы вышли вместе. Шли по слякоти через Лубянскую площадь, где еще не было памятника. Тогда в ходу были слова «галошный кризис» – галош не хватало. Сапоги у Клюева были старые и, видно, пропускали воду, потому что он шел и балагурил: «Кризисный галош», – перевертывая ходовое выражение. (Вообще, когда он бывал в настроении побалагурить он любил.)
С тех пор он стал захаживать ко мне на Божедомку, где я тогда жил; раза два и ночевал у меня. Вообще-то – вы ведь знаете? – у него были странности, которые, как я думаю, носили чисто физиологический характер. Мне довелось узнать о них (Н. А. говаривал, что он принадлежит к секте «безбрачников»). Есть такая секта или нет, я не знаю, но надо сказать, что, когда об этом зашел разговор, я тактично обратил его в шутку. Н. А. понял меня и больше не возобновлял этой темы: наши товарищеские отношения, которыми он, видимо, дорожил, оставались прежними. А потом, как известно, он исчез из Москвы.
Я тоже бывал у него в его комнате, расположенной в одном из домов по Гранатному переулку. Когда я читал в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» описание того места, где жил Мастер и куда к нему тайком приходила Маргарита, оно живо напомнило мне вход в тот полуподвал, где обитал Н. А. Комната его была аскетически проста по убранству -стол, лавка, сундук... Никаких икон и древних рукописных книг на виду не было. Помню, Н. А. говорил, что в этой комнате у него были артисты Большого театра, чествовали его по поводу, мне неизвестному, и Преображенская пела ему «Гадание Марфы» из «Хованщины» Мусоргского.
Там же я встретил однажды А. Н. Яр-Кравченко. После его ухода Клюев показал мне доску с левкасом, на которой было его карандашное изображение, исполненное Яром (нечто среднее между погрудным и поясным). На портрете Клюев держал в руке яйцеобразный сосуд, в который он собирал слёзы мирские. (Говорил Н. А. об этом, как бы стесняясь, но всё же желая это высказать. Вообще в нем чувствовались естественная глубина и сила личности, в которых не было ничего показного.)
В ту пору он подарил мне книгу, где был напечатан его «Плач о Сергее Есенине», с надписью: «Преподношу Михаилу Иванову-Радкевичу с нежным приветом и на память. 1932 г. Н. Клюев». Эта книга у меня сохранилась.
У меня вообще осталось впечатление, что Н. А. не мог забыть самоубийства Сереженьки (как он неизменно называл Есенина). Чувство этой потери всегда жило в нем, создавая угнетенность настроения.
Не прибавляли Н. А. оптимизма и те статьи о нем, которые писали тогдашние критики. Я помню, как он, когда зашел разговор о его книге «Изба и поле», разводя руками, говорил: «Да что же они пишут?» – имея в виду фразу одной из статей в «Литературной энциклопедии», в которой его раннее творчество связывали с появлением «столыпинских отрубов и хуторов».
Он говорил: «Ведь я же пишу о России...» Именно его любовь к России была тем звеном, которое соединяло нас. Ведь мы встретились в те времена, когда слово «русский» вообще нельзя было произносить, а пренебрежение к русским и русскому в определенных кругах практически не скрывалось.
* * *
Из рассказов Н. А. моя память сохранила лишь отдельные отрывки. Он всегда подчеркивал, что он – из поморов, называл себя потомком протопопа Аввакума, говорил, что его мать повесилась. Помнится рассказ Н. А. о том, как мать привела его – еще мальчика – на берег Белого моря, и в это время к берегу прибило плывун (плавучий островок из павших деревьев). На плывуне сидел старец, весь в белом. Н. А. сказал, что старец разговаривал с ним, но о чем, ему не запомнилось. А потом плывун со старцем опять ушел в море. Н. А. утверждал, что лет сто назад этого старца уже прибивало к берегу, т. е. что он уже известен людям. Сказка, конечно, но, слушая Н. А., казалось, что он сам во все это верит безоговорочно.
Из бесед с Н. А. у меня сложилось впечатление, что, образно говоря, под его одеждой всегда было что-то белое, что он был истинным христианином (хотя иногда и в языческой «оболочке»). Не согласовалось с христианством лишь его озлобление, которое время от времени прорывалось в разговорах Думаю, однако, это можно понять, если вспомнить, в каких тяжелых для его творчества условиях жил Н. А. в те годы.
* * *
Всеволодом Ивановичем Поповым.
Однажды В. И. Попов вместе со мной пришел к моему отцу (зная, что в это время там должен быть Клюев) и принес с собой книгу поэта «Мать Суббота» с тем, чтобы получить автограф Н. А. Тот надписал ему книжку – отрывок из «Матери Субботы». Текста я не помню, но В. И. был очень недоволен этой надписью. Они (Клюев и Попов) были очень разные. В. И. – такой эстет, учился в Италии... Видно, Клюев написал ему что-то неприятное для его эстетического чувства.
* * *
Клюев понимал толк в древнерусской иконописи. Вот один случай, запомнившийся мне. На кухне коммунальной квартиры на ул. Горького, где жила одна моя хорошая знакомая (Князева Анастасия), висела оставшаяся с дореволюционных времен икона древнего письма, на которой было изображено житие Илии-пророка. Это была т. н. ковчежная икона – середина ее доски была выдолблена [это выдалбливание имело символическое значение – такая икона становилась иконой-кораблем (ковчегом)]. Меня очень заинтересовала техника исполнения этой иконы, и захотелось познакомиться с ней поближе. Однако, когда о моем желании узнал один из жильцов этой коммунальной квартиры, он. полный негодования на то. что кому-то мог понравиться этот «опиум для народа», сорвал икону со стены, несколько раз ударил по ней топором и бросил в кухонную печь.
Моя знакомая вытащила-таки из печи уже сильно поврежденную икону, и в таком виде она оказалась у меня. Я показал икону Клюеву и спросил, нельзя ли ее реставрировать. Н. А. погоревал над ее внешним видом, сказал, что это икона новгородского письма, и записал мне адрес человека (Василия Осиповича Мумрикова), который мог бы произвести реставрацию. Эта записка сохранилась (правда, другие записки Н. А., которые у меня были, – я очень жалею об этом – не убереглись).
– если не последняя – оставила тягостное впечатление. Н. А. был в очень угнетенном состоянии и даже плакал во время разговора. Когда через какое-то время я зашел к нему на квартиру, хозяйка сказала, что его взяли. Больше мы не встречались.
1983