Поход за поэзией
Лекция по литературе... Слева около моего локтя упал листок бумаги. «Виктор! В Томске находится Н. А. Клюев. После лекции идем к нему. Составишь компанию?»
Подумать только! Николай Клюев! Духовный отец и поэтический наставник Есенина здесь, в Томске! Половина, если не большая часть студентов была неравнодушна к Есенину. Несмотря на полуофициальный запрет, потихоньку читали его стихи, спорили о нем. И вот теперь представляется возможным увидеть одного из плеяды крестьянских поэтов, увидеть не где-нибудь, а здесь, в Томске. И, вероятно, не только увидеть, но и поговорить.
Каждый из нас понимал, что дело это рискованное. У всех на памяти случаи, когда за чтение Есенина исключали из комсомола, за хранение томика его стихов отбирали партийный билет, снимали с работы... Сейчас (речь идет об осени 1935 г. – Л. П.), правда, подобных фактов уже нет. Но кто его знает, чем всё это обернется? А с другой стороны, как можно отказаться от такой счастливой возможности, которая в будущем вряд ли когда повторится?
К лекции интерес пропал. Как только закрылась дверь за профессором, в аудитории поднялся гвалт: «Обязательно надо пойти!», «Это будет выглядеть как явная демонстрация!», «Дело интересное, но во многом рискованное...»
Решили идти вчетвером: Николай Копыльцов, Кузьма Пасекунов, Ян Глазычев и я.
…Переулок Красного Пожарника. Небольшой белый флигель, выходящий на улицу тремя окнами, с геранями на подоконниках. Калитка с тяжелым висячим кольцом. Попробовали – не открывается. Постучали – отзвука никакого. И собаки нет.
– Вам кого? – спросила молодая женщина.
– Простите, пожалуйста, что вторгаемся к вам непрошенными, – дипломатично начал Копыльцов. – Нам стало известно, что в Томск приехал знаменитый русский писатель Николай Алексеевич Клюев и что он остановился у вас. Вот мы и хотели бы с ним увидеться. С вашей, конечно, помощью.
Льстивый тон и почтительность сделали свое дело.
– Ну-к что ж, попробую, похлопочу за вас...
комплекция, овал лица, жилистые крестьянские руки и та лопатообразная борода, только темная и заметно короче Но главное, что бросалось в глаза, – это одежда: простые шаровары из какой-то грубоватой, чуть ли не домотканой материи, под цвет им – просторная рубаха-косоворотка, подпоясанная узким неброским ремешком, на ногах домашние туфли, надетые на босу ногу.
Невольно думалось, что все эти атрибуты не случайны. Вероятно, человек сознательно и обдуманно доводил их до степени похожести. Об этом свидетельствовала и поза, которую он принял, появившись на крыльце: ладонь, заложенная за пояс, и внимательный, изучающий взгляд чуточку прищуренных глаз, устремленный в нашу сторону, и легкая полуулыбка на лице, и продолжительная пауза, которую он выдержал, прежде чем заговорить с нами.
Вынув из-за пояса руку и полуподняв ее в знак приветствия, Клюев произнес довольно звучным, мягким говорком:
– Рад приветствовать вас, молодые люди! Что привело вас ко мне?
Тот же Копыльцов ответил за всех нас так, как если бы он отдавал рапорт:
– Мы, студенты второго курса литературного факультета педагогического института, прослышали о вашем прибытии в Томск и пришли засвидетельствовать почтение от всей нашей группы.
Клюев широко улыбнулся и начал спускаться с крыльца, продолжая что-то ворковать своим голубиным голосом. Подойдя к нам, он приглашающим жестом указал на скамейки и сам первым присел на одну из них. Наступила пауза, во время которой Клюев поглаживал свою бороду и поочередно переводил взгляд с одного на другого.
– Так о чем же вы хотели побеседовать со мной?
– Расскажите нам об Есенине. Вы же хорошо его знали! Если можно, прочтите его стихи, которые более всего любите.
– Да, Сережу-то я знал хорошо. Хорошо знал Сереженьку, – задумчиво повторил он, забирая в горсть и поглаживая свою бородку. – Жаль мальчика. Рано ушел, совсем рано. Лучше бы он меня вспоминал. Так было бы справедливее. Ну, а что я вам о нем скажу? Что нужно, об этом в свое время сказано и написано. А чего не нужно, лучше и не вспоминать. Так-то оно правильнее будет. Одно скажу – большого человека потеряли, очень большого. Вряд ли еще когда такой народится. А что до его стихов, то нету у меня таких, любимых. – И, как бы отвечая на наши удивленные взгляды, добавил улыбкой: – Я все их люблю, все, как свои. Может, и больше.
«Песней о собаке» шли стихи из «Персидских мотивов», за «Сорокоустом!» – «Письмо к матери» и т. д. – десятки широко известных и впервые услышанных нами стихов. С особым волнением, с дрожью в голосе и, кажется, с искренними слезами на главах прочел он, по нашей просьбе, «Клен ты мой опавший...» И долго потом не мог успокоиться, вздыхая и проводя ладонями по глазным впадинам. Но «Русь уходящую» читать отказался, никак не мотивируя своего нежелания.
Глядя на него и слушая его декламацию, чувствовалось, что читает он не для нас, что он даже забыл о нашем присутствии – настолько весь отдавался во власть волшебной музыки есенинского стиха, и, надо полагать, наплыву собственных, глубоко личных чувств, связанных с дорогими, лишь ему одному понятными воспоминаниями.
Его чтение нельзя было назвать декламацией в обычном понимании этого слова. Не назовешь его и пением или речитативом. Это было что-то такое, что объединяло в себе и то, и другое, и третье. И вместе с тем не похожее на каждое из них в отдельности. Слушать его было непривычно, по-своему трудно, но усталости не ощущалось. Хотелось еще и еще.
Взволнованные и потрясенные, мы не замечали времени. А солнце уже спряталось за забор и оттуда подсвечивало верхушки тополей. В воздухе ощущалась прохлада, ползущая из-за горы, со стороны Ушайки. Наступила пора прощаться. Но уходить не хотелось. Да и неудобно было вот так просто встать и уйти. Ведь цель-то нашего прихода – познакомиться с самим Николаем Алексеевичем, узнать, что его привело в наш город (хотя кое о чем мы догадывались) и долго ли он намерен здесь оставаться. Именно эти вопросы и отважились ему предложить. Но он уклонился, замял их двумя-тремя ничего не значащими фразами, и мы не стали настаивать.
В заключение попросили Клюева хоть что-нибудь прочитать из своих стихотворений. Он как-то нахмурился, пожевал губами и тихо промолвил: «После. В другой раз как-нибудь. Коли доведется встретиться», – и встал со скамейки. Мы правильно поняли его и тоже поднялись, начали прощаться. Задерживать нас он не стал. Вновь улыбнувшись, каждому подал руку. Николай Алексеевич проводил нас до калитки, и, когда мы вышли на улицу, он, стоя в притворе, как в раме, освещенный последними лучами солнца, выглядел весьма эффектно. Помахав нам рукой, Клюев вернулся во двор и энергично захлопнул калитку.
…О нашем походе к Клюеву вскоре узнал весь институт. Но как это ни покажется странным, ни профком, ни комитет комсомола, ни дирекция института никак не среагировали, и опасения оказались напрасными. Из разговоров в курилке довелось узнать, что после нас к Клюеву ходили и другие, но безрезультатно: либо Клюев отказывался принять, либо уже уехал.
Примечания:
Козуров Виктор Федорович – педагог, краевед.
Впервые воспоминания появились в газ. «Красное знамя». Томск. 1989, 30-31 дек. (публ. Л. Ф. Пичурина). Перепечатано в ПДНК. С. 26-31 и в ОМС. С. 207-210 с сокращ. Печатаются по тексту первой публикации с сокращениями.
– Томск, 1995