Дневник
21 октября 1915
Вечером пошел я в «Ежемесячный Журнал». Думал, что проскучаю, а вышло интересно...
Читал я свой рассказ, ну да сие не важно, а важно, что я, вообще не любящий стихов, кроме Лермонтова и Шевченка поэтов почти не чтущий, вдруг услыхал двух поэтов – да каких!
Великорусский Шевченко этот Николай Клюев, и наружность как у Шевченка в молодости...
Начал он читать негромко, под сурдинку басом, и очаровал.
Проникновеннее Некрасова, сочнее Кольцова. Миролюбов плакал... Чуть не заплакал и я.
Не чтение, а музыка, не слова, а евангелие, а главное – дикция особенная... Как нельзя перевести Шевченка ни на один язык, даже на русский, сохранив все нюансы, так нельзя перевести и Клюева. И далеко же этим футуристам и Маяковским с их криком и воем до этой музыки, точно весь народ русский говорил.
Затем выступил его товарищ, Сергей Есенин.
Мальчишка 19-летний, как херувим благоугодности, и завитой, и тоже удивил меня.
В четверть часа эти два человека научили меня русский народ уважать и, главное, понимать то, что я не понимал прежде – музыку слова народного – и муку русского народа – малоземельного, водкой столетия отравляемого.
И вот точка. И вот мысль этого народа и его талантливые дети Есенин и Клюев.
<...> Когда вошел Клюев, я подумал, что вошел кучер, и подумал, что хохол, – усы, улыбка <?> хохлацкие...
Но, ах, какой талант!
25 октября 1915
В 6 часов утра взял почитать Бунина. Прочел три рассказа и ужаснулся. Неужели Великороссия, о которой я понятия не имею, – о крестьянской жизни, неужели она такая на самом деле? Неужели это не клевета?
А Клюев? Ведь это тоже Великороссия...
4 ноября 1915
Вечером, несмотря на нездоровье, я пошел в «Ежемесячный Журнал» к Миролюбову. И не пожалел. Молодой, еще малоизвестный беллетрист Замятин прочел свой рассказ «Африка».
Рассказ как музыка на фоне поморской промысловой жизни... Казалось бы, зверский холод, гарпунщики-китобойцы, где же там быть изящной прозе любви, а вот... у него вышло, нежно и трогательно, точно у Мирры Лохвицкой, – но в прозе...
Затем долго говорили мы по поводу этой вещи. Ремизов и Клюев были в восторге, да и все другие...
Нашелся, однако, субъект, и гримированный под шестидесятника, хотя и молодой, в очках, длинноволосый, кривобокий, в черном сюртуке, и стал говорить что-то очень умное и скучное, употребляя слова «задание», «категория», «убедительность»...
Дурак всё знал, кроме того, что настоящая поэзия анализу не поддается и воспринимается чувством, а не одним головным мозгом.
– ему бы приват-доцентом быть и втирать очки тем, кто сам не может написать ни единой строки... <...>