Из книги «Записки счастливого человека»
О Николае Алексеевиче Клюеве я часто слышал от Сергея Есенина [1]. В 1921 году в Москве Есенин говорил о нем с большой нежностью, как о старшем друге, благодарно признавая, что без него, без Клюева, так бы и остался Есенин несмышленным и в жизни, и в поэзии. Последние два года жизни после разрыва с Айседорой Дункан Есенин редко вспоминал о Клюеве, а если и вспоминал, то с горечью. Клюев терпеть не мог эту несчастную и удивительную женщину, называя ее блудницей, дьяволицей, которая «погубила Сереженьку» [2]. Дункан около Есенина уже не было, но трещина в отношениях Клюева и Есенина осталась.
Я увидел Клюева впервые 15 октября 1927 года в Ленинграде на одном из шумных литературных вечеров у тогда начинавшей поэтессы Людмилы Михайловны Поповой [3].
Людмила Попова незадолго до этого опубликовала в одном из поэтических сборников самое знаменитое свое стихотворение, начинавшееся словами:
Увези меня, миленький, в бар,
Там, где скрипка зудит до рассвета,
Подари золотой портсигар
И чулочки кирпичного цвета [4].
В этих стихах, собственно, ничего скандального не было, но беда в том, что стихи посвящались одному из самых уважаемых участников содружества Серапионовых братьев, всегда элегантному, сдержанному и отлично воспитанному К. А. Федину [5], и независимо от того, каковы были на самом деле отношения молодой поэтессы и ее адресата, эта публикация приобрела характер неприятной сенсации.
Людмила Попова жила со своей сестрой Марией Михайловной неподалеку от Невского, за Казанским собором, в старой и просторной петербургской квартире. У Поповых собирались в определенный день недели, не то по четвергам, не то по субботам. Милые хозяйки не отличались большой разборчивостью. К ним приходили без приглашения. Знакомые приводили своих знакомых, и Людмила Михайловна часто даже не знала, кто у нее бывал.
Помнится, впервые меня привел к сестрам Поповым Всеволод Рождественский в субботу 1 октября 1927 года Я всего только месяц назад после окончания Бакинского университета приехал в Ленинград и еще мало кого знал в литературных кругах. Когда мы пришли, у Поповых уже было многолюдно. Несмотря на открытые окна, всё затянуто табачным дымом. Пили чай с бутербродами, но сидели не за столом, а небольшими группами, кто где пристроился. В тот вечер я впервые видел маленького Костю Вагинова с его милой и верной подругой Александрой Ивановной. Читал стихи высокий, бледный Николай Чуковский [6]. Начинавший тогда свою карьеру чтеца молодой артист Антон Шварц [7] читал Пушкина и Блока.
Прошло две недели, и мы с Рождественским снова пришли к Поповым. Не помню сейчас, кто читал, когда в комнату вошел и тихонько встал в простенке человек, резко отличавшийся от всех присутствующих на этом вечере.
– Это Клюев, – шепнул мне Рождественский.
Николай Алексеевич заметно был старше той молодежи, которая собиралась у Поповых. Ему в то время было 43 года, а выглядел он намного старше. С подстриженными усами и небольшой чуть рыжеватой бородкой, он всей своей внешностью больше походил не на зажиточного крестьянина Олонецкой губернии, а на благообразного приказчика из богатого лабаза. Темно-синяя косоворотка, подпоясанная темно-синим шнурком, оттеняла смуглое от летнего загара очень русское лицо с пронзительными и хитроватыми глазами. Только один Клюев был в сапогах, вернее, в каких-то щеголеватых сапожках. Я запомнил эти сапожки, потому что об них всё время терся большой серый кот.
В тот вечер Клюев читал «Заозерье» [8]. Потом его усадили в одно из кресел и угощали чаем с вареньем.
Отношение Клюева к кошкам и весь обряд его чаепития я постиг через несколько месяцев.
Николай Алексеевич отнесся ко мне очень ласково и выразил желание посетить мой дом. Однако прочного пристанища у меня тогда не было, и я смог пригласить его к себе только в конце февраля – начале марта 1928 года.
К этому же времени я женился, и мне удалось обзавестись комнатой у Витебского вокзала на Можайской улице, где я принял дорогого гостя.
Моя квартирная хозяйка, приветливая и домовитая старушка специально поставила для Клюева свой самый большой самовару испекла по только ей известной рецептуре какой-то особенно затейливый пирог.
Клюев, видимо, был доволен приемом, попросил дать ему чистый утиральник и степенно, не торопясь, принялся за чаепитие. Он пил чай, наливая его из большой фарфоровой чашки в блюдце и, конечно, с сахаром вприкуску. Я уже знал, что сахар должен быть твердый, колотый. Двух-трех тщательно обсасываемых кусочков хватало ему на большую чашку.
лицо и шею. Крепкого чаю выпил около дюжины чашек. По окончании чаепития, впав в блаженно-благодушное состояние, Клюев начал рассказывать о своих летних странствиях на Печору к старообрядцам, к сектантам, которые до прошлого года жили настолько уединенно, что даже не слыхали о Советской власти, о Ленине. Николай Алексеевич был одних из немногих, кто знал, как добраться до отдаленных северных скитов по тайным тропинкам, отыскивая путь по зарубкам на вековых стволах. Он рассказывал, как в глухих лесах за Печорой, отрезанные от всего мира, живут праведные люди, по дониконовским старопечатным книгам правят службу и строят часовенки и пятистенные избы так же просто и красиво, как пятьсот лет тому назад.
Как жаль, что я не записал обстоятельных рассказов Клюева о старой русской архитектуре! Многое из того, что он рассказывал, мне так и не удалось найти впоследствии ни в одной специальной работе. Так, например, он говорил, что в каждой церквушке через луковку купола непременно выводилось «древо жизни»: из верхней части рубился осьмиконечный крест, а из очищенных корней изготовлялась большая люстра, к которой прикреплялись деревянные же подсвечники. Вдохновенно рассказывал он о символике древнерусских строений, о структуре и соотношении этих частей, о расположении настенной живописи по библейским и евангельским сюжетам, о тайном смысле, вложенном в ярусы и сферы.
Вдруг, прервав рассказ, как бы прислушавшись к какому-то внешнему шуму, Клюев обратился ко мне, по-северному окая:
– Поди, миленький, отвори двери, они пришли.
– Кто они?
– Коты. На черной лестнице. Со двора.
Действительно, когда я открыл дверь на черную лестницу, я увидел на площадке пять-шесть котов, которые сразу кинулись по коридору ко мне в комнату. Они окружили Клюева, ластились к нему и, возбужденные, катались около него по полу. Это была какая-то кощачья оргия. Клюев время от времени притрагивался то к одному, то к другому, и прикосновения его производили почти колдовское действиe. Животные испытывали величайшее наслаждение, мурлыкали благодарно лизали ему руки.
– Ну, пошли вон! Поигрались и будет! – сказал Клюев и отправился на кухню. Коты последовали за ним. Я открыл дверь, и неожиданные гости с явной неохотой вышли на лестничную площадку. Клюев вымыл руки и вернулся на свое место к столу.
По какому-то поводу он сам вспомнил о Есенине, о том, как его принимали в петербургских литературных домах, как оба они выступали на благотворительных вечерах в первые годы войны, как удалось ему устроить Есенина [9] санитаров в царскосельский госпиталь. Всё это уже известно и вряд ли стоит пересказывать.
Зашла речь о Дункан. Николай Алексеевич вспомнил, как он навещал Есенина в номере «Астории».
– Был первый час дня. Пора бы уже и обедать, а они только поднялись. Спросонья коньяк дули, а Айседора по-нашему только ласковые слова да ругательства и знала. Лопотала что-то по-своему. Сереженька догадывался, о чем это она. Сонный и скушный был. Мне чаю не дали. Коньяка пить не стал [10]. Посидел-посидел и ушел восвояси. Не о чем стало нам с ним разговаривать. Потом они в Берлин уехали.
Вообще о Есенине Клюев вспоминал редко, хотя у него дома я видел несколько фотографий молодого Есенина с его дарительными надписями. [11]
Клюев жил на Морской улице, кажется, уже переименовали тогда в улицу Герцена и, недалеко от дома, где потом разместился Союз композиторов, наискось от Дома архитекторов. Его горница, светлая и чисто прибранная, находилась в небольшом каменном флигеле во дворе. У стен стояли широкие массивные, чуть ли не дубовые лавки, несколько старинных обитых железом сундуков. «Тут и книги и рухлядь моя», – говорил Клюев. В красном углу несколько очень старых икон. Клюев знал толк в иконописном мастерстве и по старым прорисям сам писал небольшие иконы. У меня сохранилась подаренная мне на память 15 марта 1928 года собственноручно писанная им небольшая икона Николы Чудотворца.
В одно из моих посещений Клюева я получил от него в подарок книгу его стихов «Песнослов». На титульном листе большими круглыми буквами он надписал: «Светлому брату В. Мануйлову через годы и туманы великие еще встретимся и всё будет по-новому. Н. Клюев. 1928».
Весной 1928 года Клюев несколько раз бывал у меня, когда, кроме него, было еще несколько человек, специально приглашенных послушать, как он чудесно рассказывал русские северные сказки. Особенно выразительно сказывал он про кота Евстафия, с таким лукавством, с таким любованием! Именно Клюев открыл мне удивительную выразительность и сочность нашего фольклора. Так понимал русские сказки еще только Алексей Николаевич Толстой.
Несомненно, в Клюеве было много артистического, стилизованного, но настолько настоящего, ему только ведомого и присущего, что привычная маска уже воспринималась как единственное и неповторимое лицо. Он очень был начитан, особенно в истории, многое знал. И, как это ни покажется странным, понимал и ценил европейскую культуру. Д. Хармс говорил, что Клюев свободно читал по-немецки и в оригинале цитировал «Фауста» Гёте. Он был совсем не так прост, как это могло показаться при первой встрече.
В 1931 году Клюев переехал в Москву [12], и я с ним больше не встретился. В феврале 1934 года он был арестован в Москве и умер, видимо, в Томской тюрьме в конце 1937 года [13].
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах... [14]
Клюева, когда знакомился с описанием библиотеки В. И. Ленина в Кремле. На титульном листе сборника стихотворений, изданного в 1919 году, сохранилась надпись: «Ленину от моржевой поморской зари, от ковриги-матери, из русского рая красный словесный гостинец посылаю я – Николай Клюев, а посол мой, сопостник и сомысленник Николай Архипов. Декабря тысяча девятьсот двадцать первого года».
Такое обращение поэта к В. И. Ленину – еще одно доказательство того, что Клюев был очень своеобразным, талантливым русским человеком.
Воспоминания впервые опубликованы в журн. «Искусство Ленинграда». 1990, №8, публ. К. Азадовского, вошли в кн.: «Записки счастливого человека». СПб., 1999. С. 291-294 с сокращениями. Печатаются по тексту первой публикации.
1 С Есениным Мануйлов познакомился в 1921 г., встречался с ним в Баку в 1924 г., написал воспоминания «О Сергее Есенине» // Зв. 1972, №2.
«То Cliuev from Isadora» («Клюеву от Изадоры»), он сообщал: «Это Дункан. Я ей нравлюсь и гощу у нее по-царски» (СД. С. 255, 575).
3 Попова Людмила Михайловна (1892-1977) – поэтесса.
4 Из ст-ния Поповой «Девчонка» с неточно процитированными первой и четвертой строками: «Повези меня, миленький в бар... Да чулочки кирпичного цвета», вошедшего в сб. «Ларь», Л. 1927; с посвящ. Федину оно опубликовано в ее сб. «Берега и улицы. Стихи». Л., 1936.
5 Федин Константин Александрович (1892-1977) – писатель, общественный деятель, академик. Романы, в т. ч. «Города и годы» (1924), «Братья» (1927-1928), трилогия «Первые радости» (1945), «Необыкновенное лето» (1947-1948), «Костер» (1961-1962) – история становления революционного характера интеллигенции.
6 Чуковский Николай Корнеевич (1904-1965) – поэт, прозаик. Роман о Великой Отечественной войне «Балтийское небо» (1954), рассказы и биографические произведения. Воспоминания.
– артист эстрады, мастер художественного слова.
8 Поэма Клюева «Заозерье»(1926).
9 Клюев не без активной поддержки со стороны Городецкого помог стать Есенину санитаром царскосельского поезда. См. примеч. 6 к воспоминаниям Мурашева.
10 Вероятно, это одна из мистификаций Клюева. Есенин и Дункан находились в Петрограде между 10 и 12 февр. 1922 г., остановившись в гостинице «Англетер». Клюев в это время жил в Вытегре. Поэты встретились лишь после шестилетней разлуки в окт. 1923 г. Илья Шнейдер утверждал, что так «Клюев своеобразно «отомстил» Есенину за четверостишье в ст-нии «На Кавказе» (1924):
И Клюев, ладожский дьячок,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка,
создав легенду, которой ввел в заблуждение такого уважаемого и опытного литератора, как Вс. Рождественский.
По словам Клюева, Дункан налила ему из самовара «чаю стакан крепкогo-прекрепкого», Клюев «хлебнул», и у него «глаза на лоб полезли». Оказался коньяк....«Вот, – продолжается повествование со слов Клюева, – думаю, ловко! Это они с утра-то натощак – и из самовара прямо! Что же за обедом делать будут?»» (Шнейдер И. Встречи с Есениным. Воспоминания. М., 1965. С. 35).
12 Неточно. Клюев переехал в Москву в апр. 1932 г.
13 См. примеч. 27 к беседе Дувакина с Бахтиным.
«Есть в Ленине керженский дух...» (1918).
15 Неточно. В 1921 г. Клюев послал специально переплетенный оттиск цикла «Ленин» из «Песнослова» через Н. И. Архипова, делегата IX Всероссийского съезда Советов.