Мое знакомство с Сергеем Есениным
Часов около девяти слышу – кто-то за дверью спрашивает меня.
Дверь без предупреждения открывается, и входит Есенин.
Было это в семнадцатом году, осенью, в Петрограде, когда в воздухе уже попахивало Октябрем. Я сидел за самоваром, дописывал какое-то стихотворение. Есенин подошел ко мне, и мы поцеловались. На нем был серый, с иголочки костюм, белый воротничок и галстук синего цвета. Довольно щегольской вид. Спрашивает улыбаясь:
– С Клюевым ты как... знаком?
– Нет.
– А с Городецким? А с Блоком?
– Нет.
Попросил чаю.
– Вот чудак! А ведь Блок и Клюев... хорошие ребята!.. Зря ты так, в стороне...
Потом поглядел на меня так, поглядел этак и сел за стол:
– А Клычкова знаешь?
– И Клычкова не знаю.
– Ну, ладно... я не за тем пришел... Это я так... Хорошая у тебя комната!.. А Ширяевца знаешь?
– Никогда не видел. Смеется.
– Вот чудак! <...>
За эти два-три часа мы переворошили всю современную литературу, основательно промыли ей кости и нахохотались до слез.
– Вот дураки! – захлебываясь, хохотал Есенин. – Они думали, мы лыком шиты... Ведь Клюев-то, знаешь... я неграмотный, говорит! Через о... неграмотный! Это в салоне-то... А думаешь, я не чудил? А поддёвка-то зачем?.. Хрестьянские, мол!.. Хотя, знаешь, я от Клюева ухожу... Вот лысый черт! Революция, а он «избяные песни» [1]... На-ка-за-ние! Совсем старик отяжелел. А поэт огромный! Ну, только не по пути... – И вдруг весело и громко на всю квартиру: – А знаешь... мы еще и Блоку и Белому загнем салазки! Я вот на днях написал такое стихотворение, что и сам не понимаю, что оно такое! Читал Разумнику, говорит – здорово, а я... Ну, вот хоть убей, ничего не понимаю!
– А ну-ка...
широкого кожаного дивана и наивыразительнейше прочитал одно четверостие почти шепотом:
Облака лают,
Ревет златозубая высь...
Пою и взываю:
Господи, отелись! [2]
– Ты понимаешь: господи, отелись! Да нет, ты пойми хорошенько: го-спо-ди, о-те-лись!.. Понял? Клюеву и даже Блоку так никогда не сказать... Ну?
Мне оставалось только согласиться, возражать было нечем. Все козыри были в руках Есенина. <...>
В самом деле, до сей поры Есенин писал, подражая исключительно Клюеву, изредка прорываясь своими самостоятельными строками и образами. У него была и иконописная символика, заимствованная через Клюева в народном творчестве: «Я поверил от рожденья в богородицын покров» [3]. Или: «Пойду в скуфье смиренным иноком иль белобрысым босяком» [4]. Но кто же не видит, что «пойду в скуфье смиренным иноком» – это целиком клюевская строчка, а «иль белобрысым босяком» – строчка совершенно самостоятельная, строчка есенинская... Выслушав целый ряд революционных стихотворений, написанных уже не по-клюевски, я увидел, что Есенин окончательно порывает всякую творческую связь и с Клюевым, и с Блоком, и с Клычковым, и с многими поэтами того времени конца семнадцатого года... <...>
Примечания:
«Красная нива». 1926, №52. Печатаются по этому изд. с сокращениями.
1 См. примеч. 18 к подборке «С. А. Есенин».
2 Из ст-ния «Преображение», которое датировано автором ноябрем 1917 г., поэтому его чтение могло состояться лишь после Октябрьских событий.
«Чую радуницу Божью...» (1914).
4 Из ст-ния «Пойду в скуфье смиренным иноком...» (1914-1922).