Философское содружество
<...> Состоялось открытое заседание <Вольной философской ассоциации>, на котором Петров-Водкин прочитал свой доклад «Наука видеть». В нем он старался открыть глаза не только на свое собственное искусство, но и как бы осветить будущее развития живописного искусства. <...>
Коснусь еще одного открытого собрания, названного нами «Границы фантазии» и посвященного столетию со дня смерти немецкого романтика Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Была сделана попытка даже доклады об искусстве использовать для расширения и развития общественной мысли, попытка предостеречь людей, особенно творческого, художественного мира, от желания повернуться спиной к реальности общественной, государственной и политической жизни и найти свой укромный уголок в художественном творчестве, в искусстве. Нельзя чувствовать себя свободным, а значит, и творить свободно, в тайном, укромном уголке, под сенью чистого искусства, когда весь народ, вся страна – в цепях! Официальная марксистская критика новых течений в искусстве в конце концов довела до отчаяния, до гибели Маяковского, а до него Сергея Есенина и многих других, неизвестных нам. Я говорю, довела гибели не от секиры палача, а от отчаяния, от чувства, что этой жизни не уйти им в свободное творчество. Не могу тут не упомянуть Николая Алексеевича Клюева. Конечно, если Петров-Водкин, художник, был в состоянии сделать доклад о науке «видеть», то Николай Алексеевич Клюев, какие бы легенды о нем ни ходили, был все-таки настоящий северный крестьянин, близкий к хлыстовщине, и доклады о том, надо писать стихи, он делать не мог, но читать свои стихи он умел необыкновенно. И для всех наших друзей, которых Клюев разрешил позвать на полуоткрытое собрание, на котором он согласился читать свои произведения, навсегда останется в памяти его глубоко, глубоко захватывающий и дикий, какой-то почти нечеловеческий голос. Потом он делился с нами своими воспоминаниями, расспрашивал нас. Встреча эта произвела на всех неизгладимое впечатление. А как он любил и боялся за своего Сереженьку Есенина! Я как раз тогда вернулся из Москвы и привез Клюеву привет от Есенина. Узнав, что я виделся с Сереженькой, Клюев прямо-таки набросился на меня после чтения: «Верно ли, что Сереженька хулиганит, сбился с пути, что, как баба, продает поэзию?» Есенин действительно пьянствовал. И его брак с Айседорой Дункан многим казался хулиганским поступком. Когда Есенин приехал с ней в Петербург, Айседора должна была танцевать в Мариинском театре, он побоялся даже показаться на глаза Разумнику Васильевичу, которого очень ценил, и сам говорил: «Я Разумнику по гроб жизни благодарен. Он мне хребет придал». Когда Клюев <у>слышал от меня подтверждение слухов о Есенине, хоть и в смягченном виде, он только и мог, что воскликнуть своим необычным голосом, каким читал стихи из «Львиного хлеба» – свои хлыстовские поэмы: «Ох, Сереженька, Сереженька, подумать только, Рязанской земли человек, такой хорошей земли!» Клюев смахнул слезу со щеки – он оплакивал Есенина еще при жизни. Так это и осталось у меня в памяти. Когда говорят о народной поэзии Есенина, я вспоминаю: «Рязанской земли человек!»
и любивших русскую поэзию. До сих пор звучит в ушах его голос, голос Бориса Николаевича, читающего свои баллады о королевне и серых рыцарях. И если бы какой-нибудь литературный критик объявил, что между Белым и Клюевым есть нечто общее, это показалось бы нарочитой выдумкой, клеветой. Но когда звучат голоса Николая Алексеевича Клюева и Андрея Белого читающих свои стихи, невольно поражаешься, что в самой музыке и стихосложении обоих есть нечто общее, нечто свойственное только русской поэзии, уводящее к Пушкину, даже к Державину. <...>
Лондон, 1968-1969