Горьковские дни [1]
(Из дневника)
12 <ноября 1929>
Вечер в «Новом мире». Познакомился с Н. Клюевым. <...> На вечере в «Н<овом> м<ире>» были: Пришвин М., Зарудин, Катаев Ив., Катаев В., Полонский. Лежнев, Губер, Вс. Иванов, Буданцев, Никифоров, Слётов, Платонов, Павленко, Новиков, Горбов, Ашукин, Л. Алпатов. Замошкин, Н. Смирнов. Рогинская. Клычков, Гладков. Малышкин и пр. Замошкин сказал мне: «Здесь Клюев вместе с женой».
– С какой женой? Я ее не вижу.
– А вот этот молодой человек – художник А. Кравченко (?). Ведь Клюев же отчаянный педераст!
– Неужели?
– А разве вы этого не знали? Величайший педераст. Факсимиле педераста:
13 <ноября 1929>
Клюев с «женой» приехал ко мне.
У Катаева Клюев читал «Погорельщину».
Из беседы с Клюевым:
– Клычков пишет лунным золотом...
– Андрей Белый сказал обо мне: в нем лучи всех культур.
– Россия – это белая Индия, белая Персия.
– Красные знамёна – это языки пламени подземного, адова, преисподнего огня. Ленин – земная черная сила.
– Серафим Саровский – светлая сила. Пришвин неправ, когда говорит, что нет никакого подвига в якобы великолепной жизни Серафима Саровского. А разве это не подвиг -дружить с медведем, делиться с ним хлебом.
– Вот эту шляпу сваляли мне пермяки.
– Приютили добрые люди.
– Америка тоскует о человеке. Все иностранцы приезжают к нам только из-за великой тоски по человеку.
– Однажды я попал в Швецию. Природа там похожа на нашу; и сосны, и небо, и травы. И то я слезами там умывался, слезами умывался по своей родине.
Как перед чаем, так и после чая Клюев истово перекрестился. Вслед за ним крестилась и «жена». Об «Автопортрете» Клюев сказал кратко:
– Плотно, плотно написано.
В «святом» человеке замечательно уживается дьявол (педерастия, притворство, двуличность).
На вечере у Катаева, где Клюев читал «Погорельщину». были: Орешин, Клычков, Зарудин, Глинка, Тарусский, С. С. Воронская, Семен Фомин, Колоколов, Лукич, Губер...
На всех, за исключением Губера и Колоколова, поэма Произвела огромное впечатление. Разошлись в 2 ч. ночи. Много спорили о «Перевале», о поэме и вообще.
12 <января 1930>
У Ю. М. Соколова и В. А. Дынник. Исторический музей Пришел, когда все уже были в сборе и Клюев читал (на память) свою «Погорельщину», сидя под абажуром, в углу, спиной к зеркалу, в котором отражались лица слушающих. Тут были: палешане, Воронский, С. С.. Пильняк. Зарудин, Н. В. Богословский, М. Терентьева, Саргиджан, Слётов, Губер, О. М., Л. К., француз Поршэ, Б. М. Соколов, А. З. Лежнев. С. Б. и другие – всего человек тридцать.
Когда Клюев кончил читать, все встали, я подошел к Н. А., он жалостливым голосом сказал мне: «Миленький мой, как я соскучился об тебе», – и поцеловал. От него пахло ладаном или чем-то другим, неприятным.
В соседней комнате («полки книг возносятся стеной») столы накрыты: графинчики и глиняные бочонки с вином. Сидели все вместе, потом группами, болтали, читали стихи и спорили. Ушли в три часа ночи. <...>
20-30 сентября 1932 г.
<...>
Художник встречает нас в белом рабочем халате, забрызганном красками.
– Ах, Ефим Федорович!
– Вот познакомьтесь, это – Семёновский [2], старый друг Алексея Максимовича, он гостил у него в Финляндии целое лето.
Павел Дмитриевич Корин [3] – на вид совсем юноша. С таким же скромным и болезненно-педантичным в своей скромности я познакомился с ним несколько лет назад, в его арбатской мансарде... Он нисколько не изменился, и полуденное солнце Италии никак не отразилось на его одухотворенно-сосредоточенном лице. <...>
Потом садимся в углу и долго разговариваем с художником о его путешествии. <...>
Разговор перебрасывается от Палеха [4] к Парижу, от Парижа к Чудовому монастырю [5], о котором печалится Павел Дмитриевич, потом Митя Семёновский вспоминает о Николае Клюеве. Корин говорит, что он знаком с ним и часто бывает у него.
– Читает он прекрасно, но после чтения хочется говорить простым человеческим языком, а он всё притворяется. Я не раз говорил ему: «Николай Алексеевич, давайте теперь говорить попросту». Нет. Как это не надоело ему играть роль... Однажды мне пришла мысль написать его портрет. Но он встал в такую нарочитую позу, что я понял, что портрет у меня не получится. Мне хотелось изобразить его таким, каким он бывает в тот момент, когда читает, когда он больше всего похож на самого себя. <...>
Для меня наступает тихий вечер. Для того, чтобы приучить себя к усидчивости, я беру картотеку палехской тематики и начинаю перестукивать ее на машинке в алфавитном порядке. Но вскоре раздается звонок, и ко мне вваливаются – совсем неожиданно – пьяненькие свояки – Александр Иванович Зубков [6] и Александр Александрович Глазунов [7]. <...>
Загадочный его свояк, Глазунов, ставит на стол недопитую бутылку. Этот Глазунов непонятен, как Клюев. Он типичный представитель старого мира, в котором заключена вся его жизнь. Такие люди вобравшие в себя большую и чуждую нам культуру, которая всё же ценна для нас, сложны и таинственны. Он говорит порой иносказательно, порой прямо, но никогда не искренне хотя и с большой страстностью. Ум его извилист, как лабиринт, из которого не знаешь, как выйти, где правда и где ложь. <...> ... он знаток старообрядчества, знаток, каких мало. И лик его – круглый, с дымчатой бородкой.
он видит впервые – поэтому слушает и молчит больше, чем всегда. А когда пришло время расходиться, Митя говорит:
– А хорошо бы свести Глазунова с Клюевым, в них много общего. И мы сообща уговариваемся: встретиться завтра у Глазунова.
Митя заедет за Клюевым, потом вместе за мной, и втроем мы отправимся в Замоскворечье...
Митя не зашел в условленное время, и поэтому я решил, что Клюева он не застал и что вечер срывается. Опять сел за работу. Опять наступил вечер... Около десяти приезжает в одном пиджаке Зубков:
– Что же вы? А мы вас ждем. Клюев сидит у Глазунова. И Семёновский тоже. Поедемте.
Придется ехать. Собираемся с Лизой и едем втроем. Дорогой в трамвае я расспрашиваю о встрече Клюева с Глазуновым: удалось ли спровоцировать Клюева. (Вчера мы условились, что Глазунов притворится дошлым старообрядцем и будет разыгрывать Клюева.) Но, – говорит Зубков, – ожидаемого эффекта не получилось: старообрядцы сошлись и без этого. Клюев в грязь лицом не ударил и не изменил своей роли.
«Мы проскочили по трем мостам» [8]. Ульяновская улица. Реконструированная церковь. Старомосковская квартира. За столом – под иконами – Митя. На другом конце – другой поэт. Увидев меня, Клюев встает и здоровается.
– Какой коварный мужчина! – говорит он мне.
– Варечка [9] ухаживает за гостями – всё по старорусскому обычаю. На полу – большой мешок с клюквой. Клюев запускает время от времени в мешок руку и с великим наслаждением ест. Глазунов утомляет нас своим сочинением о корнях палехского искусства, начав поиски этих корней буквально с Адама, переходя потом к апостолу Павлу [10], к Октябрьской революции. Он знакомит нас с собранием своих редкостей. В одной рамочке – три миниатюры: по бокам две иконки – евангелисты такой-то и такой-то, а в середине:
– Вот видите, евангелистам надоело писать, и они сели за шахматы, в середине миниатюра, написанная Иваном Голиковым [11].
Это очень наглядно и убедительно.
Хозяин показывает также старообрядческие яйца из папье-маше, расписанные когда-то им самим и расписанные в прошлом веке. Клюев обо всем говорит со знанием дела. Но и Глазунов не уступает ему. <...> ... я подзуживаю хозяина: просите Клюева прочесть стихи. Долго просить не приходится. Клюев говорит:
– Сейчас я прочитаю «Год» и всех его святых. И начинает: «Заозерье»...
Плавает в сизом тумане,
Как сиг и как окунь...
(в ризах перед алтарем) [12].
Поэма прочитана, но я подзуживаю хозяина снова:
– Просите рассказать сказку.
Опять недолго приходиться упрашивать Клюева. Он только спрашивает: с присловьем или без присловья рассказывать сказку. Мы в один голос отвечаем:
– С присловьем.
– Вы садитесь здесь за столом, а я вылезу и сяду вон там, – говорит он и ставит стул на середину комнаты.
... Изба у Агафы из толстых бревен...
И старуха начинает рассказывать ему сказку. Болотная кочка. Супоня. Супоня свила себе гнездо на кочке. Прилетел журавль и положил в ее гнездо свои яйца. Супоня проклевала одно яичко. Старуха позевывает. Старуха не перестает прясть. Журавль снова прилетел. Видит: яичко проклевано. Курлы-курлы-протяжное, старушечье лирическое «курлы-курлы». Журавль улетел. Сказка окончена. Старуха прядет.
– Слышали? – говорит Клюев и садится на свое место.
Пора и по домам.
Глазунов спрашивает Клюева: понравилось ли ему здесь, будет ли он приходить сюда.
– Меня теперь палкой отсюда не выгонишь [13].
– Митя, Лиза, Клюев, я – едем в последнем трамвае. Клюев сходит у Никитской, близ размодерновского особняка Рябушинского [14]. Мы едем до Смоленского рынка. Митя рассказывает: днем он застал Клюева, когда он мыл пол и за этим занятием был похож на бабу. <...>
Примечания:
Впервые отрывок из дневниковой записи опубликован в КДП. С. 239-241. Полностью текст воспроизведен в лит. -худож. альманахе «Откровение». Иваново. 1995,2, по тексту которого и печатается в наст. изд.
1 Речь идет о декаде, посвященной 40-летию творческой деятельности М. Горького.
2 Семёновский Дмитрий Николаевич (1894-1960) – поэт и прозаик.
– живописец, народный художник СССР, реставратор. В конце 1931 г. по приглашению Горького гостил у него в Италии.
4 Палех – п. городского типа в Ивановской области, в котором находятся художественно-производственные мастерские, художественный фонд России по росписи лаковых изделий из папье-маше, музей палехского искусства.
5 Чудов монастырь основан в 1365 г. в Кремле митрополитом Алексием. В 1918 г. монастырь был упразднен, в 1929 г. разобран, и нa его месте возведено здание школы красных командиров имени BЦИK.
6 Зубков Александр Иванович (1885-1937) – художник, один из основателей палехской артели древней живописи. Репрессирован.
7 Глазунов Александр Александрович (1884-1952) – московский иконописец. Репрессирован.
«Заблудившийся трамвай» (1921): «Мы проскочили сквозь рощу пальм...»
9 Глазунова Варвара Александровна (р. 1914) – впоследствии живописец.
10 Апостол Павел – ревностный проповедник христианства среди язычников. Автор 14 посланий, которые представляют собой систематизацию христианского учения. При Нероне во время гонений на христиан был казнен вместе с апостолом Петром в 65 г. Память 20 июня (11 июля).
11 Голиков Иван Иванович (1886/1887-1937) – художник, мастер декоративного искусства, создал динамичный утонченный стиль палехского искусства.
«Заозерье» (1926): «А поп в пестрянинной ризе, С берестяной бородой, Плавает в дымке сизой, Как сиг, как окунь речной».
«Вечер 21 сентября 1932 года – проведенный в Вашем жилище, цветущем отображением рая, – как ничто в жизни, открыл мне глаза на ужасающую пропасть, сиречь на окно в Европу – откуда дует неумолимым стальным ветром на русские цветы!
Пусть кони, единороги и онагры Палеха спасаются от этого смертельного сквозняка – верой в иконный рай и реку живую Цвета неувядаемого, вечную богородицу-красоту своего белого востока. Н. Клюев» (цит. по КДП. С. 242).
Сиречь – то есть. Единорог – мифическое животное. В средневековых сочинениях символизирует чистоту, целомудрие, совершенное добро, достоинство, силу разума и тела, неподкупность. Онагр – дикий осел, обитающий в Передней, Средней и Центральной Азии.
14 Дом Рябушинского (М. Никитская, 62) – особняк, построенный в 1902 г. (арх. Ф. И. Шехтель) для известного промышленника С. П. Рябушинского в стиле модерн. В 1931-1936 гг. в доме жил Горький. В 1965 г. здесь был открыт мемориальный музей писателя.